прошлого, в особенности Вторая мировая война и послевоенная советская история, в свою очередь переплетаются с этими предшествовавшими событиями.
Сюжет с Иосифом и Иаковом содержит в себе важные параллели с теорией Торок и Абрахама касательно передачи ран от одного поколения к другому. Они описывают подобную травму как интрапсихическое содержание. Дети несут в себе тайны своих родителей. Абрахам и Торок пишут: «То, что возвращается к нам в виде одержания, – это могилы других» [Abraham, Torok 1994: 172]. Иосиф как раз одержим мыслью о могиле Рахили. Религиозные евреи привыкли рассматривать сиюминутную реальность через библейскую призму, как будто здесь и сейчас – это лишь метафора из библейской истории. У Альтмана, напротив, Библия используется не для того, чтобы затемнить восприятие текущих событий, а чтобы придать им дополнительный эмоциональный вес. Для Альтмана, пишущего уже после войны, могила Рахили в открытом поле соотносится с уничтожением евреев нацистами и с неспособностью советского правительства почтить их память. С исторической амнезией и вычеркиванием памяти в свою эпоху Альтман борется, вспомнив – во всей глубине, с подключением самых разных ассоциаций – на первый взгляд тривиальный и исторически ничтожный эпизод своей учебы в хедере.
К тем же темам Альтман возвращается и в другом послевоенном рассказе, «В глубине зеркала». Психиатр обсуждает со своим другом проблему травмы. Психиатр не доверяет теории Фрейда о том, что сексуальность есть основа любого психического заболевания. Он предлагает альтернативное объяснение, построенное на двух народных выражениях из идиша, в том числе на поговорке «папа с мамой грешат, а дети расплачиваются» («тате-маме зиндикн ун киндер кумен оп») [Altman 1980: 239]. В этом рассказе, как и в «Что хранит память», центральной является тема межпоколенческой травмы. Особенно поражает язык психиатра, в свете как истории Рахиль, так и теории травмы Торок и Абрахама. Психиатр говорит:
Нравственный человек уходит от мира и уносит с собой в могилу [кейвер] свою тайну, причину своей травмы. В очень многих случаях психическая травма заимствуется от родителей. Чувствительный ребенок запомнит сцену грубости между родителями навею жизнь [Altman 1980:240].
Абрахам и Торок рассуждают о психологическом процессе включения (инкорпорации) как альтернативе скорби. Вместо того чтобы принять утрату, жертвы символическим образом вбирают утраченных любимых людей в себя, тем самым ставя под угрозу собственные границы и создавая внутри «скрытую могилу». К примерам такого включения относится, в частности, то, что Виктор Штрум носит в кармане письмо матери, то, что Гроссман пишет матери письма после ее смерти. Альтман рассуждает о травме в похожем ключе. Катастрофическая массовая гибель укореняется в душе отдельного человека, где переплетается, разрастаясь, с уже существующими парадигмами утраты.
В рассказе Альтмана «Ин ан апру тог» («В выходной») один из персонажей говорит: «Здесь [в Москве] я с каждым днем чувствую себя все более укорененным в сегодня, в завтра» («Ун от до фил их мих мит йедн тог алц мер айнгеворцлт инем хайнт, инем моргн») [Altman 1980: 257]. В этой строке «сегодня» – это «сегодня» романа Забаре, то сегодня, в которое рождается новый мир. Этот и другие советские мотивы в послевоенных произведениях Альтмана – в том числе агиографические отсылки к Ленину – никак не преуменьшают абсолютную уникальность его творческого видения.
Альтман однозначно поворачивается спиной к советскому значению слова «сегодня» в очень важной виньетке «Майн татнс нит опгешикт картл» («Неотправленная открытка моего отца»), которая вошла в его автобиографический цикл «Старческие заметки». Маленький двухстраничный текст – это воспоминания Альтмана о том, что отец его был неграмотным. Он мог читать молитвы и следить за чтением еженедельного отрывка Торы, однако не умел писать ни на идише, ни на иврите, ни на русском; соответственно, всю его переписку вели молодые грамотные племянники. Однажды они ему отказали, и пятилетний Моше беспомощно наблюдал, как отец пыхтит над открыткой, заполняя ее крошечными буковками (пицинке ойсиелех). Открытку так и не отправили: русскоговорящий племянник признал ее нечитаемой и отказался надписывать адрес. Завершается рассказ еще одним неотправленным посланием – обращением сына к отцу:
Папа… твой бестолковый сын пишет, говорит и читает на полудюжине языков, и среди евреев он писатель не из последних. Однако клянусь, твоя неотправленная открытка с крошечными буковками сегодня в моих глазах ценнее всего, что я пишу, за исключением того, что потерял…
Тате… дайн шлимазолнер зун шрайбт ун редт ун лейент аф а халбн туте лешойнес, ун эр из а штикл шрайбер бай йидн. Обер, их швер, дайн нит опгешикт картл мит ди пицинке ойсиелех из ин майн ойгн хайнт мер верт фун алц, вое их шрайб, ахуц дем, вое их хоб фарлойрн… [Altman 1980: 358].
В рассказе «В выходной» «сегодня» связано с настоящим и будущим, а в этой вещи «сегодня» обращено к прошлому, к «неотправленной открытке отца» и к утраченным рукописям автора. То, что Альтман пишет во втором лице («дайн зун, дайн нит оп-гешикт картл») – форма обращения к мертвым, посещение могилы. Слова, которые автор адресует отцу, адресованы и читателю, тот становится свидетелем авторской клятвы, его завещания, в котором Альтман отрицает ценность всего, что когда-либо опубликовал, ценя гораздо выше отцовскую неотправленную открытку и собственные свои утраченные тексты. Наследие, которое Альтман оставляет читателям, подобно наследию, полученному им от отца, – одновременно и дар, и бремя утраты.
Постоянно возникающий у Альтмана мотив могилы (кейвер) – как в рассказе о хедере с отсылками к Книге Бытия, так и в рассказе о психиатре, где действие происходит в годы холодной войны, – говорит о том, что автор отчетливо ощущает скрытые связи внутри еврейской истории. Видение его трагично, но не безысходно. Скрытые связи между событиями, обнаруживаемые благодаря подсознательной работе памяти, уводят автора (без паспорта и визы, говоря его собственными словами) по пути, на котором события недавнего и далекого прошлого всплывают в ахронистической одномоментности. Если прочитать его короткие произведения как единый текст, перед нами возникнет единый узор на шпалере, тянущейся от Сотворения мира до 1960-х годов. Удивительно, что Альтман выстраивает этот сугубо еврейский нарратив в контексте собственного своего предшествовавшего заключения в ГУЛАГе по обвинению в еврейском национализме. Не менее примечательно то, что его печатали в ведущих, официально одобренных советских периодических изданиях, таких как «Советиш хеймланд», где редакторы и ведущие критики призывали читателей двигаться вперед и участвовать в социалистическом строительстве счастья.
Память, культурное пространство и материальная культура: Риеке Рубин и Дина Калиновская
В рассказе Рубин «Такой вот день», опубликованном на идише в сборнике ее произведений 1982 года, а в русском переводе в
