в конце пятидесятых, так меня и захлестнули воспоминания. Ты представь себе: ни одного еврея! <…> Я бродила по городу как помешанная, я не знала, на каком я свете! Уж поверь, мы с тобой крепче железа, потому что мы живы. Знаешь, мне кажется, что мой Липе [муж говорящей] и твой Мендл [муж слушательницы], да почиют в мире, счастливчики. Они умерли своей смертью. <…> Когда я смотрела в Кайдане на дома евреев, я поверить не могла, что не выйдут оттуда ни моя подруга Рахте, ни моя сестра, ни папа с мамой. Я там провела один день, и за этот день душа моя перевернулась сто тысяч раз.
Аз их бин гекумен, соф фуфцикер йорн, ин Кейдан, хоб их зих шир нит герирт фун ди геданкен. Кентст зих фаштелн, кейн айн йид! <…> Их бин арумгеганген ибер дер штот, ви а мешугене, х’хоб нит гевуст, аф восер велт их бин! Хер зих айн, мир зенен штаркер фун айзн, аз мир лебн. Их гиб а клер, кумт бай мир ойс, аз майн Липе ун дайн Мендл, олев хашо-лем, зайнен гликлехе менян. Зей зайнен зих гешторбн мит зейер тойт. <…> Аз их хоб гекукт ин Кейдан аф ди йидише штибер, хоб их нит геглейбт, аз с’вет нит аройсгейен майн хаверте Рахте, майн швестер, дер тате мит дер мамен. Их бин дартн гевен айн тог, ун дер тог хот мир ибергекерт ди нишоме хундертер тойзнтер мол [Gorshman 1981: 28].
В этом нарративе мы видим сразу несколько смещений. Основной нарратор, Шире Горшман, приезжает в гости к подруге, которая вспоминает свою поездку тридцатилетней давности и пересказывает свои тогдашние впечатления. В отличие от более ранней работы, «Дикий хмель», здесь время не возобновляет обычного течения. Дома евреев одновременно и пусты, и населены своими прежними жильцами. В Кайдане конца 1950-х время остановилось, и воспоминания о довоенном прошлом стерли настоящее. Жить дальше после войны – значит постоянно быть одержимым прошлым.
У Гехта эта одержимость подсвечена угрызениями совести. Нравственное падение в прошлом обостряет горечь утраты в настоящем. В 1952 году Гехт вышел на свободу, отсидев восемь лет из десятилетнего срока за антисоветскую агитацию, и до реабилитации в 1955 году работал в городском парке в Калуге. Во всех рассказах, вошедших в сборник «Долги сердца», прошлое вторгается в настоящее, предъявляя свои требования к выжившим, которые не сумели выполнить своих обязательств перед другими. Название имело для Гехта особый смысл: он уже использовал его ранее. Одним из первых произведений, которое он опубликовал после реабилитации, стал автобиографический очерк, в котором он связал детские годы в Одессе и поездку туда в 1944 году, сразу после освобождения города советской армией. Очерк, опубликованный в 1959 году, завершается строкой: «Много же накопилось этих неоплатных долгов сердца» [Гехт 1959: 234]. Это словосочетание, по всей видимости, восходит к известному еврейскому нравственному трактату «Ховот алевавот» (обычно переводится как «обязанности сердца» или «заповеди сердца») Бахье бен Йосефа ибн Пкуды. Этот труд, написанный в XI веке, стал особенно популярным среди участников нравственно-духовного движения «Мусар», получившего в XIX – первой половине XX века широкое распространение в еврейских общинах черты оседлости, особенно в Литве. Невозможно сказать, какое у Гехта было еврейское образование, однако весьма вероятно, что на этот труд ссылались в той среде, в которой он вырос. В средневековом трактате рассматриваются как этические, так и религиозные обязательства. В сборнике рассказов Гехта «Долги сердца» этические обязательства и человеческие отношения из прошлого, разрушенные войной и заключением в ГУЛАГе, превращаются для героя в одержимость в настоящем[204].
В первом рассказе «Бегунок» заданы общие темы сборника. Имеется в виду обходной лист, который нужно заполнить при увольнении, подтвердив, что сдал все государственное имущество. По логике рассказа, хотя и можно получить «бегунок», удостоверяющий, что ты ничего не должен, однако невозможно вернуть долги прошлого. От него не спасешься. Супруги-евреи, плотник, работающий в городском парке (сам Гехт), и его жена, во время войны потеряли связь с сыном. Она оказалась на оккупированной территории и оставила ребенка на руках у «хорошего человека», чтобы сходить на рынок в самый день прихода немцев. Мать выжила, но после войны не может найти сына, отчего у нее развивается психическое заболевание. Через много лет, в тот самый день, когда отец должен получить «бегунок» – обходной лист, – возвращается сын, уже женатый: у него с собой письмо от его приемных родителей, в котором супругов приглашают переехать к ним в Казахстан. Пишет его приемный отец, и там говорится, что он сразу понял, что мальчик – нерусский; он предлагает старикам жить одной общей семьей, но в двух отдельных домах; настоящая мать реагирует взрывом гнева. Для нее это предложение звучит подобием лозунга «семья народов, дружба народов» [Гехт 1963: 42]. По ее мнению, «все народы разные». В этом рассказе этнографические отличия евреев от других всплывают только в именах еврейской четы, Лазаря Абрамовича и Цили, а также в булочках с корицей и шафраном, которые Циля печет для сына. В этом рассказе Гехт не предлагает вернуться к еврейским религиозным (или пищевым) традициям; скорее, он рассуждает о том, как прошлые обязательства отравляют уютную послевоенную атмосферу победы и прогресса. Более того, неприязнь к понятию «семья народов», упор на различия – при всей малочисленности еврейских этнографических маркеров – особенно примечательны, если учитывать, когда этот рассказ был опубликован. Рассказ не заканчивается примирением: сын выжил, но он не еврей, семья не воссоединяется; раны войны продолжают кровоточить.
«Сын Юлиан», еще один рассказ из сборника «Долги сердца», посвящен теме взаимных обязательств детей и родителей; одновременно в нем воспевается Одесса и связанные с нею писатели, прежде всего – Исаак Бабель. Среди «долгов сердца» Гехта – его обязательства перед великим одесским писателем, при этом они не сводятся к увековечиванию памяти погибшего. Не упоминая Бабеля по имени, Гехт напрямую цитирует его стилистику. Персонаж рассказа, Платов, едет в Ковель, городок на Западной Украине:
Была улица. Были жители, была жизнь на улице, и жизнь эта кончилась. Кто уцелел, начинал на старом, разоренном месте новую жизнь. На участке – пасека. Опять на Волыни много пасек… Платов читал когда-то: «Я скорблю о пчелах. Они истерзаны враждующими армиями. На Волынь нет больше пчел. И прошла после гражданской еще одна война, самая тяжелая, а Волынь богата опять пчелами» [Гехт 1963: 210].
Цитаты – те строки, которые читает герой, – взяты из начала рассказа Бабеля
