фотографировало казни, смертельно больных узников, мертвецов или массовые захоронения, эти снимки необходимо еще разыскать (напротив, официальные лагерные записи регистрируют – пусть даже в весьма уменьшенном масштабе – болезни и смертность в ГУЛАГе).II
Поэтому визуальная история сталинских репрессий и ГУЛАГа состоит из пробелов, потерь и изъятий. Изображения репрессированных, если они были достаточно высокопоставленными лицами, чтобы присутствовать на официальных фотографиях, вырезались со снимков и соскабливались с негативов, имена частных граждан удалялись из семейных архивов, с картин, стенных росписей, фотографий, скульптурные изображения осужденных были заперты на десятилетия в хранилищах или полностью уничтожены[434]. Сам ГУЛАГ, по формулировке А. И. Солженицына, был «почти невидимой, почти неосязаемой страной», хотя «почти» здесь, на что намекает повторение этого слова, несет в себе не меньший вес, чем слово «невидимый».
III
Россия имеет долгую историю репрессий и надзора, предшествовавшую ГУЛАГу. Системы политического контроля, использовавшиеся в России, были вполне наглядны. Более того, они не только отражали современные дисциплинарные практики, но и открывали новые определяющие пути развития. После убийства Александра II в 1881 году государство создало изощренную визуальную инфраструктуру для отслеживания политических диссидентов, включавшую и обширные фотоархивы. Охранное отделение (российская секретная полиция, учрежденная в 1881 году и ликвидированная в 1917-м) было «технологическим и методологическим новатором в сфере политического контроля и надзора» [Lauchlan 2005: 44][435]. Публично правительство преподносило реформы пенитенциарной системы как гуманные и прогрессивные, во многом так же, как это делало сталинское государство в ранний период истории ГУЛАГа. Например, в 1890 году Санкт-Петербург выступил в роли хозяина Четвертого международного пенитенциарного конгресса с обширными выставочными площадками, включавшими модели тюремных камер в натуральную величину, экспозиции предметов, изготовленных узниками, и этнографическую выставку, посвященную острову Сахалин [Беляновский 2009][436]. Такого рода организация тюремной наглядности будет позднее применяться и советской пропагандой[437].
IV
Визуальный пейзаж позднеимперской России был пропитан атмосферой тюрьмы, ссылки, полицейского надзора. Ранними фотографическими примерами этого являются серии открыток с «видами и типами» Сахалина (1880–90-е годы) И. И. Павловского и Нерчинской каторги А. К. Кузнецова, который и сам был узником[438], описания В. М. Дорошевичем его поездок на Сахалин (1903, рис. 7.1), а также «Сибирь и ссылка» Джорджа Кеннана (переведенная и изданная в России в 1906 году). Обе эти обильно иллюстрированные книги – наиболее известные свидетельства о каторге и ссылке. Конечно же, они не являлись официальными или хвалебными отчетами, поскольку ставили своей целью показать плачевное состояние российской пенитенциарной системы.
Рис. 7.1. Иллюстрация к книге В. М. Дорошевича «Сахалин (Каторга)», издание 1903 года
Машина сталинской пропаганды искусно использовала изображения царских исправительных учреждений, чтобы по контрасту выставить ГУЛАГ более прогрессивным. В некотором смысле ГУЛАГ действительно мог показаться гуманным в сравнении с царской каторгой, где заключенные представали клеймеными и закованными в кандалы. Однако в других случаях бывает трудно различить изображения советских лагерей и их предшественников: вооруженные охранники и примитивные орудия труда присутствуют и там, и там.
Исправительная система поздней имперской России очень интересовала советскую власть. Многие фильмы, мемуары и картины раннего послереволюционного периода обращаются к таким темам, как аресты, полицейские обыски, каторга и жизнь революционеров в ссылке. В 1921 году было основано Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. У него имелись собственное издательство, архив и музей – до 1935 года, когда Общество было распущено, а многие его члены впоследствии репрессированы. Это Общество, как и в целом советская интерпретация имперских исправительных учреждений, плохо исследовано исторической наукой. В то же время богатая историография и визуальная мифология каторги и ссылки нашли свое отражение в огромной по объему пятитомной «Истории царской тюрьмы» М. Н. Гернета, изданной между 1951 и 1954 годами, еще в сталинскую эпоху [Гернет 1951–1954].
V
Доступ к советским архивам открыл миру тысячи фотографий, сделанных в ГУЛАГе. И все же многие из этих снимков, от строительной документации до портретов узников и надзирателей, малоизвестны и редко воспроизводятся[439]. Представление о советских репрессиях и лагерях принудительного труда по-прежнему складывается главным образом на основе снимков из лубянских досье и лживых пропагандистских фильмов и фотографий, снятых в ГУЛАГе, первоначально на Соловках и Беломорско-Балтийском канале в конце 20-х – начале 30-х годов, как для отечественной, так и для зарубежной аудитории[440]. Лубянские фото крупным планом – каждого заключенного снимали в собственной одежде в профиль и анфас – неизменно потрясают, потому что здесь мы сталкиваемся лицом к лицу с узниками сталинской секретной полиции. Эти фотографии показывают прежде всего людей, принесенных в жертву во время сталинских чисток[441]. Мы видим ту сторону ГУЛАГа, которая была скрыта официальной пропагандой, пытавшейся представить лагеря гуманной системой и производительным коллективным предприятием, для чего она прибегала к многочисленным недомолвкам и разнообразным фотографическим и кинематографическим трюкам. Снимки с Лубянки, выполнявшие функции свидетельства и учета, давно воспринимаются как противоядие безликой (хотя и шокирующей) статистике ГУЛАГа.
VI
В отличие от трагических и неповторимых тюремных снимков с Лубянки или тщательно смонтированных пропагандистских фильмов и фоторепортажей, архивные фотографии ГУЛАГа, ныне хранящиеся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) и региональных архивах и музеях, на первый взгляд кажутся почти заурядными. Хотя некоторые из этих снимков тщательно расцвечены от руки и аккуратно размещены в разукрашенных альбомах, среди них много и маленьких, шероховатых и плохо сохранившихся. Они обычно собраны в папки с лаконичными заголовками в соответствии с форматом, который использовался с целью задокументировать достижения советских заводов и колхозов, – обычная практика начиная с 1920-х годов.
Большинство гулаговских фотоальбомов фокусируются на продукции и инфраструктуре лагерных и специальных поселений: вот поваленные деревья или крупные планы пластов породы, расчищенная новая дорога, группа заключенных в скудной, но чистой столовой. Эти фотографии до сих пор почти не изучались и даже не интерпретировались. Создается впечатление, что они, с их сочетанием тщательной инсценировки и почти ежедневной обыденности, стали еще одним пробелом в визуальной истории ГУЛАГа.
Рис. 7.2. Страница из фотоальбома «Стахановцы Девятого Управления ББК-НКВД», приблизительно 1934–1936 годы (Национальный архив Республики Карелия)
VII
Фотография, даже если она постановочная, неподвластна полному контролю. Она требует сотрудничества фотографа, камеры и объекта, ее размытые очертания, и границы, и неожиданно попавшие в кадр детали (Ролан Барт называет это «punctum») постоянно угрожают помешать усилиям мастера. Сталинское государство хорошо это понимало и предприняло много усилий, чтобы сгладить огрехи фотографа и побороть неопределенность фотографии. Когда фотографии помещали в альбомы, их систематизировали, что предполагало связное повествование и наталкивало на определенное прочтение (рис. 7.2). Эти фотографические коллекции дополнялись текстом: он появлялся на обложках, в заголовках, а также на самих изображениях. Маркировалось все: например, здания изнутри и снаружи украшали раскрашенные
