The Denigration of Vision in Twentieth-Century French Thought. Berkeley: University of California Press, 1993.
King 2003 – King D. Ordinary Citizens: The Victims of Stalin. London: Francis Boutle, 2003.
Kharkhordin 1999 – Kharkhordin O. V. Revealing the Self: The Individual As an Object of Knowledge and Action // The Collective and The Individual in Russia: A Study of Practices. Berkeley, CA: University of California Press, 1999. P. 164–230.
Kizny 2004 – Kizny T. Gulag. Buffalo, NY: Firefyl Books, 2004.
Koval’skaia 2006 – Koval’skaia L. Mykhailo Boichuk and the Ukrainian School of Monumental Art // Ukrainian Modernism, 1910–1930. Kyiv: National Art Museum of Ukraine, 2006.
Lauchlan 2005 – Lauchlan I. The Okhrana: Security Policing in Late Imperial Russia // Late Imperial Russia: Problems and Prospects / Ed. Ian D. Thatcher. Manchester: Manchester UP, 2005. Р. 44–63.
Leja 2004 – Leja M. Looking Askance: Skepticism and American Art from Eakins to Duchamp. Berkeley: University of California Press, 2004.
Linfield 2010 – Linfei ld S. The Cruel Radiance: Photography and Political Violence. Chicago: University of Chicago Press, 2010.
Lucento 2016 – Lucento A. Special Fund, 1937–1939 / CAA Reviews. 2016. 21 January. URL: http://www.caareviews.org/reviews/2693 (дата обращения: 21.09.2019).
Solzhenitsyn 1974 – Solzhenitsyn A. I. The Gulag Archipelago, 1918–1956: An Experiment in Literary Investigation / Trans. by Thomas P. Whitney. New York: Harper and Row, 1974.
Turvey 2008 – Turvey M. Doubting Vision: Film and the Revelationist Tradition. New York: Oxford UP, 2008.
Vatulescu 2010 – Police Aesthetics: Literature, Film, and the Secret Police in Soviet Times. Stanford, CA: Stanford UP, 2010.
Wolf 2008 – Wolf E. The Visual Economy of Forced Labor: Alexander Rodchenko and the White Sea-Baltic Canal // Picturing Russia: Explorations in Visual Culture / Ed. Valerie A. Kivelson and Joan Neuberger. New Haven: Yale UP, 2008. P. 168–175.
Zelska Darewych 2006 – Zelska Darewych D. Ukrainian Art and Culture through the Ages // Ukrainian Modernism, 1910–1930. Kyiv: National Art Museum of Ukraine, 2006.
Аглая Глебова – преподаватель факультета истории искусств Университета Калифорнии, Беркли. В настоящее время завершает работу над книгой об искусстве фотографии Александра Родченко, включая серию фотографий Беломорканала, сделанную в первое десятилетие правления Сталина.
Часть II
Исторический контекст
Глава 8
Дэниел Бир
Пенитенциарная ссылка в Сибирь и границы государственной власти, 1801–1881[447]
В феврале 1839 года польский революционер Юстыньян Ручиньский был приговорен к двадцати годам каторжных работ в Нерчинских рудниках в Восточной Сибири и, закованный в кандалы, оказался в составе пешей арестантской партии, двигавшейся по этапу на восток.
И здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18–25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы – и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием… тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души – беспокойствием и тоской – вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей [Ручиньский 2009: 331][448].
Ручиньский был не первым и не последним из сосланных в Сибирь, для кого, судя по воспоминаниям, самой мучительной частью ссылки оказался именно этот тринадцатимесячный переход. Между тем официальный приговор Ручиньского – каторжные работы – начал исполняться, только когда он наконец достиг Нерчинска. Что же до властей, они расценивали невзгоды арестантов на пути в ссылку лишь как временные трудности, предваряющие срок настоящего наказания для таких, как Ручиньский. Зияющая пропасть между собственным представлением властей о высылке как обычной операции перемещения в пространстве, с одной стороны, и переживанием ее осужденными как сурового испытания, с другой, отразила слабость и ограниченность самодержавия.
К началу XIX века ссылка на поселение в Сибирь и исправительные (каторжные) работы, полагавшиеся за более тяжкие преступления, стали выражением разных концепций уголовного наказания. Ссылка, по сути, была демонстрацией самодержавной государственной власти. Самодержец мог перемещать своих подданных по огромным территориям подвластной ему империи по собственному усмотрению, как гласило Соборное уложение 1649 года – «где государь укажет» [Тихомиров и Епифанов 1961: 266][449]. Таким образом, путешествие в ссылку было проявлением самодержавной власти; каждый шаг на восток – знаком уважения к господству государства. С середины XVIII века все ритуалы гражданской казни, предварявшие отправку в сибирское пенитенциарное царство, стали знаками могущества российской родовой государственной власти [LeDonne 1991: 216–217; Анисимов 1999: 498–500; Bryner 1990]. Замена смертной казни каторжными работами была актом императорского милосердия, подчеркивавшим единоличную власть правителя. Ссыльных отправляли на далекие окраины за границами (или даже воображаемыми границами) метрополии [Schrader 2002, 80–83; Bassin 1998]. При этом сибирская ссылка издавна играла также важную экономическую роль. Использование каторжан при добыче сырья на отдаленных приисках, начатое при Петре Великом, в течение XVIII века, при Екатерине Великой, превратилось в полномасштабный государственный проект по колонизации Сибирской земли [Gentes 2008: 5–6; Raeff 1983: 204–250].
Колонизация подразумевала по меньшей мере частичное исправление и даже реабилитацию ссыльных. Когда отбывших срок каторжан освобождали «на поселение», им в некоторой степени возвращалась «роль государственных подданных» [Gentes 2008: 94]. В царствование Александра I и Николая I к уже сформировавшимся колонизационным задачам переброски населения и добычи ресурсов по всей Сибири добавилась забота об общественном порядке[450]. Как показали Э. Шрейдер и Э. Гентес, государство поощряло жен в их желании следовать за мужьями в ссылку, полагая, что их присутствие окажет дисциплинирующее, исправляющее воздействие на мужчин. Создание стабильных и продуктивных семейных ячеек должно было способствовать как личной реабилитации ссыльных, так и выполнению государственной колонизационной программы [Gentes 2003а; Gentes 2003б; Schrader 2007; Beer 2016: ch. 10]. К эпохе Великих реформ официальным оправданием института ссылки стало именно исправление преступников [Schrader 2002: 83].
Ссылка, таким образом, включала разные, хотя и частично пересекающиеся аспекты наказания: государственный, экономический, колонизационный и дисциплинарный. Во всех случаях во главе угла стояла доставка заключенного на место ссылки, по выражению Гентеса, «приводной ремень, связывающий государственное воздаяние за преступление с утилитарной экономической эксплуатацией» [Gentes 2008: 57]. Дж. Пэллот в своих работах о более поздних волнах ссылок в ХХ веке утверждала, что представление о принудительном перемещении должно стать неотъемлемой частью нашего знания о пенитенциарных режимах российского государства. Путешествие на место ссылки было не просто временным преддверием самого наказания, а его важнейшей составляющей [Moran, Piacentini and Pallot 2012: 455–457][451]. Тем не менее в течение
