мы не в силах воспринять и постичь более широкое сознание, нам вполне пристало именовать эту темную для нас область бессознательным, не делая поспешного вывода, будто она сама по себе лишена сознания.
Здесь я снова возвращаюсь к своей первоначальной гипотезе о более высоком уровне сознания, потому что проблема, которая нас интересует, а именно управляющая жизнью власть духа, связана с процессами за пределами эго-сознания. Чуть выше я упоминал как бы между делом, что идея, лишенная эмоциональной силы, никогда не сможет стать фактором, управляющим жизнью. Также я отметил, что появление того или иного образа мыслей или установки (то есть «духа») зависит от произвола судьбы, тем самым подчеркивая, что сознательный разум не способен создавать автономные комплексы по собственной воле. Комплекс не является автономным, пока он не будет навязан нам принудительно, пока не докажет наглядно свое превосходство над сознательной волей. Кроме того, перед нами одно из тех нарушений, которые происходят из темной области психического. Когда я ранее говорил, что идея должна вызывать эмоциональный отклик, то под этим подразумевалась бессознательная готовность, которая, благодаря своей аффективной природе, проистекает из глубинных уровней, не доступных сознанию. То есть наш сознательный разум не может вырывать «корни» нервных симптомов; для этого требуются эмоциональные процессы, которые даже сами в состоянии воздействовать на симпатическую нервную систему. Ничто не мешает нам заявить, что, когда более широкое сознание считает момент подходящим, побудительная идея подается эго-сознанию в виде безусловного распоряжения. Всякий, кто осознает свой руководящий принцип, знает, с каким беспрекословным авторитетом тот повелевает его жизнью. Но обычно сознание слишком занято достижением каких-то манящих целей и потому не утруждается осмыслением духа, определяющего его развитие.
С психологической точки зрения феномен духа, как и любой автономный комплекс, предстает в качестве намерения бессознательного, стоящего над намерениями эго-сознания или хотя бы вровень с ними. Для правильного определения сущности того, что называем духом, нам бы следовало говорить о более «высоком» сознании, чем о бессознательном, поскольку понятие духа как будто связано с представлением о его превосходстве над эго-сознанием. Такое превосходство приписывается духу не в результате сознательных размышлений, а считается его сущностной особенностью, что очевидно из записей всех эпох, от Священного Писания и до «Заратустры» Ницше. Психологически дух проявляется как отдельная сущность, причем отчетливо – пророчески – порою наблюдаемая, а в христианской догматике выступает как третья ипостась в Троице. Эти факты показывают, что дух далеко не всегда есть просто максима или идея, подлежащая изложению; в своих сильнейших и самых непосредственных проявлениях он демонстрирует особую самостоятельную жизненность, становится обособленной сущностью. Пока дух возможно выражать и описывать как постижимый принцип или четкую идею, он ничуть не будет восприниматься в качестве самостоятельной сущности. Но когда идея или принцип утрачивают объяснимость, когда их происхождение и намерения перестают познаваться, но продолжают навязывать себя, тогда дух неизбежно начинает восприниматься как самостоятельная сущность, как некое более высокое сознание, а его непостижимая и превосходящая обычную природа уже не может быть выражена человеческим разумом. Наши способности выражения в итоге вынуждены прибегать к иным средствам – они создают символы.
Под символом ни в коем случае не следует понимать аллегорию или знак; скорее это некий образ, который должен, насколько возможно, описывать смутно различимую природу духа. Символ ничего не объясняет и не определяет, но указывает вовне, на значение, которое неясно провидится, но еще не постигается, которое невозможно удовлетворительно выразить никакими привычными словами нашего языка. Дух, подлежащий переводу в понятие, есть психический комплекс, воспринимаемый в пределах нашего эго-сознания. Он ничего не порождает и не достигает ничего сверх того, что мы в него вложили. Но дух, для выражения которого требуется символ, есть психический комплекс, содержащий в себе зачатки необозримых возможностей. Наиболее очевидным и наилучшим примером здесь будет действенность христианской символики, чья сила изменила ход истории. Если без предубеждения оценить влияние раннехристианского духа на умы обыкновенных людей второго столетия[130], то нам останется лишь изумляться. С другой стороны, никакой иной дух не был столь же творческим. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он ощущался как божественный.
Именно отчетливо ощущаемое богоподобное превосходство придает феномену духа характер откровения и абсолютную власть (безусловно, опасные качества); ведь то, что можно было бы назвать «высшим» сознанием, отнюдь не всегда возвышается, если судить с точки зрения наших сознательных ценностей, оно часто и сурово конфликтует с нашими признанными идеалами. Строго говоря, это гипотетическое сознание надлежит трактовать просто как «более широкое», дабы не возникало предубеждения, будто оно непременно выше в интеллектуальном или моральном отношении. На свете множество духов, темных и светлых. Поэтому нужно быть готовыми к признанию того взгляда, что дух не абсолютен, что он является чем-то относительным, нуждается в завершении и совершенствовании через жизнь. Известно множество случаев, когда дух настолько овладевал человеком, что жил уже не человек, а сам дух, причем способом, который не сулил богатой и полнокровной жизни, который калечил человека. Вовсе не утверждаю, будто смерть христианских мучеников была напрасным, бесцельным самоуничтожением, – напротив, такая смерть означала более полную, нежели иные, жизнь; скорее я имею в виду дух некоторых сект, полностью отрицавших жизнь. Что станется с духом, когда он истребит человека? Разумеется, строгие монтанистские[131] воззрения вполне соответствовали высшим нравственным требованиям эпохи, но они одновременно разрушали жизнь. Поэтому дух, соответствующий нашим высшим идеалам, встанет, полагаю, перед пределами, установленными самой жизнью. Конечно, он необходим для жизни, поскольку простая эго-жизнь, как мы хорошо знаем, совершенно недостаточна и неудовлетворительна. Лишь жизнь, прожитая «в духе», является по-настоящему ценной. Примечательно, что жизнь, которую проживают под властью эго, скучна не только для самого человека, но и для тех, кто его окружает. Полнота жизни требует большего, нежели одно эго; она нуждается в духе, то есть в независимом и руководящем комплексе, который один способен придать жизненное выражение тем психическим возможностям, что недоступны эго-сознанию.
Но рядом со стремлением к слепой и беспорядочной жизни имеется и стремление принести в жертву духу всю свою жизнь ради обретения его творческого превосходства. Это стремление превращает дух в злокачественную опухоль, бессмысленно разрушающую человеческую жизнь.
Жизнь есть мера истинности духа. Дух, отвлекающий человека от жизни, находящий удовлетворение в самом себе, – это дух ложный; правда, часть вины ложится и на человека, который волен выбирать, предаться этому духу или нет.
Жизнь и дух – те две силы или необходимости, между которыми помещается человек. Дух наделяет смыслом его жизнь и сулит возможность величайшего расцвета. Но без жизни духу не обойтись, ибо его
