Этим человеком являлся заместитель Менжинского Генрих Ягода. Был он голубых большевистских кровей — женат на сестре самого Свердлова. Во время красного террора этот бывший фармацевт занимался больше хозяйственными делами. Особой крови за ним не числилось. Только потом я узнал, что с первых дней появления в ЧК Ягода руководил делом куда более перспективным, чем расстрелы. Он опутывал страну сетью осведомителей. В нашем ведомстве Ягода был известен и своим женолюбием. Если он начинал охоту за чьей-нибудь женой, то горе мужу. Помню, он увлекся юной красоткой, супругой дипкурьера. Дипкурьера обвинили в шпионаже и расстреляли… Все сотрудницы дрожали, когда он вызывал их в кабинет. «Ягодка» — так нежно называл его Коба. В тридцатых годах, когда в страну вернулся Максим Горький, Ягода переспал с рыжеволосой женой его сына.
После чего обманутый муж довольно быстро умер. Ягода положил начало этой похотливой традиции чекистских вождей, которую продолжат и Ежов, и Берия. Но работал он усердно, горел на работе. Формулу Ленина «каждый партиец должен быть чекистом» быстро расширил. Он стремился сделать так, чтобы чекистом стал каждый гражданин. Приглашение на роль осведомителя постепенно превратил в предмет гражданской гордости — знак доверия партии. И потому Коба, знавший все его художества, прощал ему. Тогда прощал…
Итак, они вошли: сладкая парочка — Менжинский с Ягодой. «Сиятельная Провокация об руку с Холуйским Доносом», — как острил Радек. Уселись.
После чего Коба и обратился ко мне с поразившей меня речью:
— Мы сейчас вместе с товарищами Менжинским и Ягодой занимаемся помощью Коминтерну… Там обнаруживается большая неразбериха, если не сказать разгильдяйство. Ты близко связан с Коминтерном. И потому к тебе у нас есть много вопросов…
Я по-прежнему стоял, а они, устроившись рядком за столом, принялись спрашивать. Начал Коба:
— Мы хотели бы услышать от тебя, куда ушли огромные суммы и драгоценности, которые выделялись в Коминтерн на Революцию в Германии.
Что случилось с попыткой восстания в Берлине и Гамбурге? И правда ли, что в Берлине попросту украли наши деньги и драгоценности? Садись и все напиши…
Я удивился. Коба всегда насмешливо относился к драгоценностям, к деньгам. Он и вправду мечтал, чтобы золотом мостили мостовые, а денежные банкноты лежали в уборных вместо туалетной бумаги. Когда Надя, его жена, на праздник надела бабушкино жемчужное ожерелье, он снял его и спокойно выбросил «буржуазную побрякушку» в окно. И вот теперь, в присутствии двух руководителей ОГПУ, Коба заботился о «побрякушках».
— Уж не думаешь ли ты, что я…
— Я ничего пока не думаю. Я помню один твой рассказ о квартире зиновьевского агента. Вот про это и напиши.
— Но зачем писать, если ты и так все помнишь?
— Теперь все надо писать, запомни. Теперь, товарищ Фудзи, нужны документы. Как любит говорить Ильич, «мы с вами, батенька, уже не в Смольном»… Вот перед тобой здесь был товарищ Куусинен. Он очень подробно все изложил. Сколько было драгоценностей, кто куда повез, по какому адресу и что приказал им тогдашний глава Коминтерна Зиновьев… Теперь твоя очередь. Садись и пиши все, что знаешь. Ничего не упускай.
Начав писать, я спросил насмешливо:
— Про деньги, которые я переводил на заграничные счета Ильича, Зиновьева и Каменева, про них тоже писать?
— Разве товарища Фудзи кто-то просит об этом? Но и умничать товарища Фудзи тоже никто не просит. По-моему, товарищ Фудзи забыл об ответственности за болтовню? — И Коба взглянул на меня желтыми глазами.
Я молча принялся излагать то, что он требовал. Это было донесение о зиновьевском «преданном коммунисте», о его фантастической квартире, где повсюду была разбросана валюта и бесценные драгоценности хранились в ночном горшке.
Так что уже тогда Коба собирал материалы против кремлевских бояр, хотя Зиновьев все еще являлся его главным союзником…
Коба прочел написанное мною и молча передал Менжинскому.
— Безобразие с деньгами дошло до того, что этот самый зиновьевский агент накануне якобы подготовленной Революции преспокойно сбежал с миллионами и драгоценностями, — сообщил Менжинский.
— И что ж предпринято? — спросил Коба.
— Ничего, — ответил Менжинский.
— Почему?
— Руководство Коминтерна думает скрыть всю эту историю. Уж очень они наивны и смешны в ней.
— Я думаю, товарищи, мы поступим совсем иначе, — сказал Коба. — Товарищ Фудзи отправится в Германию. С ним поедет еще один наш товарищ. И они завершат историю с «преданным коммунистом». Все наши агенты на Западе должны узнать, что мы не любим, когда с нами шутят. И всем, кому в будущем станешь передавать наши средства, рассказывай конец этой истории.
Я собрался уходить, но он меня задержал.
— Сиди. Можно говорить при нем, — бросил Коба Менжинскому.
Тот начал с усмешкой:
— Троцкий собирается ехать к больному Ильичу — обсуждать «новую ситуацию, которая возникла в партии». Об этом он говорил Каменеву по телефону.
— А тот?
— Тот, — усмехнулся Менжинский, — что-то промычал. Знает, что телефоны прослушиваются. Но вчера, как сообщила Фотиева, — (любимый секретарь Ленина), — они все-таки переговорили с Троцким. И Троцкий потребует у Ильича ограничить власть Секретариата партии.
Я был потрясен. Оказывается, даже телефоны вождей… прослушиваются!
— Троцкий почему-то думает, что Ильич очень любит его, — продолжал Менжинский.
— Это немудрено, — сказал Коба. — У Ленина много выдержки. Он хорошо умеет скрывать истинное отношение к людям. При этом мало к кому хорошо относится… точнее, ни к кому не относится хорошо. — Он не добавил: «Даже ко мне». Но я понял: «великой дружбе», видимо, приходит конец.
В этот момент вошел секретарь и передал Кобе запечатанный конверт. Тот вскрыл его и… замолчал. Лицо его изменилось. Помолчав, сообщил:
— Час назад случился парез — неполный паралич правых конечностей. Полное расстройство речи. Он не может говорить.
Имение застреленного нами Саввы не принесло счастья Ильичу…
Менжинский и Ягода молчали. И вдруг Коба… оживился. Странная полуулыбка забродила по его лицу. Что же творилось в его душе, если великий актер Коба не мог скрыть свои эмоции! Это бывало в тех очень редких случаях, когда побеждал его буйный, постоянно скрываемый темперамент. Да, всего пару лет назад смерть Ленина означала бы конец Кобы. Но теперь… Теперь все было наоборот. Коба оставался с грозной, невероятной силой, накопленной им для Ильича. Да, он создал то, чего ни Свердлов, ни сам Ленин создать не сумели, — управляемую партию. А если к этому прибавить послушнейший ОГПУ… И управляемый Коминтерн… Всем этим собирался распоряжаться Ленин. Но теперь не было Ленина. И он, Коба, становился единственным наследником всего богатства.
