Короче, она стала работать на нас. Или нас дурачила. Я так никогда не смог до конца ее понять. Одно точно: она и вправду безумно хотела снова жить в России, и я это устроил.
Я обратился к Ильичу. Ее впустили по его личному разрешению.
Считалось, что гражданка Дарья Лейхтенберг приехала в СССР по линии австрийского Красного Креста и осталась у нас, полюбив и приняв нашу Революцию. Особых услуг она нам не оказала, кроме той, первой, когда не погубила меня. Иногда она полезно консультировала ОГПУ, помогая будущим нашим сотрудникам осваивать светские манеры, особенно во время операции «Трест», о которой еще расскажу. Когда наша голодная страшная жизнь становилась невыносима, ей давали возможность уезжать за границу. Как бы в отпуск. Так, летом 1921 года она ездила в Финляндию и жила в доме барона Маннергейма. Кажется, с этим кавалергардом у нее тоже что-то когда-то было. Знаю, что через Маннергейма она помогла получить гражданство Вырубовой, бежавшей в Финляндию (финны долго не давали той гражданство). Однако, побыв за границей, Долли всегда возвращалась, как она говорила, «в немытую уже в буквальном смысле» Россию.
В квартире Долли я и встретил Н.
Н. была высокой молодой женщиной с прекрасной фигурой, некрасивым лицом и огромными глазами. Сочиняла стихи, на самые простые вопросы не могла ответить просто.
Я:
— Как мне вас звать? Здесь вас все зовут по имени… Когда с человеком мало знаком, следует по имени и отчеству.
Она:
— Зачем? Отчество — это самооборона, ограда от фамильярности. Зовите меня, как вам удобнее, приятнее.
— Тогда по имени.
В тот вечер она читала стихи о принце Лозене — любовнике Антуанетты, гильотинированном революцией. С усмешкой спросила меня:
— Вы, вероятно, не знаете, кто такой Лозен?
Долли возразила:
— Он знает. Он особенный, очень начитанный коммунист из приличной семьи.
И Н. начала читать, яростно глядя на меня. Когда она закончила, Долли аплодировала.
Я:
— Наверное, радостно читать монолог принца Лозена в лицо коммунисту?
Н.:
— Жаль, что в лицо вам, а не Ленину…
Я пошел ее провожать. Взял под руку. Она сказала:
— Вы очень хотите меня погубить? Женщина-поэт, встречая мужчину, бросает писать стихи и начинает целоваться… Поэт-женщина, встречая мужчину, продолжает писать стихи, но тоже начинает целоваться. — Помолчала и опять глаза-омуты — на меня. — Что вам нравится во мне?
— Ваши глаза. И ваши стихи.
— Будьте проще: длинные ноги, высокая грудь, тело… Но тело, порой — постоялый двор, где побывали многие. Постоялый двор, иногда превращающийся в колыбель.
Я знал, что она нас ненавидит, и это было опасно для нее. Ненависть у таких женщин слишком близка с любовью. Я рассказал ей то, что она хотела услышать: о крымском походе, где будто бы я отпускал офицеров и защищал женщин, — этакую бесхитростную повесть о добром коммунисте.
Она слушала восторженно. Теперь я был тем, кем она хотела меня видеть.
Поднялись к ней в комнату. Все неприбрано, по-холостяцки. Она легла на диван. Я сел рядом, и она… заснула под мои благородные рассказы. После постоянного голода она слишком много съела у Долли (это был мой паек). Я потушил свет (лампочку без абажура под потолком) и снова сел возле нее. Сидел в темноте. Она спала. Дышала, как дети, но спала чутко. Разбудил ее, чуть дотронувшись до плеча:
— Я пойду. Хочу, чтобы вы меня хорошо помнили!
И аккуратно накрыл ее пледом, заботливо подоткнул под нее, чтоб не дуло. Холодно было в ее нетопленой комнате. Она заплакала:
— Никто, никто, слышите, никто, кроме погибшего мужа… — (кстати, этот погибший муж оказался потом живым), — меня не укрывал! Никто! Я всех укрывала… А вы после трех лет фронта, звериной ярости — накрыли!
…Я ее не тронул. Уходил от нее, зная, что этого она никогда не забудет. Я ее сразу понял…
Встретились в тот день, когда я должен был уехать в Берлин. Я обнял ее. Она сказала:
— Учтите, это опасно. Вы разбудите мою тоску, мою слабость и заодно всю стихию и весь хаос, целую смуту. Выдержат ли ваши уши, руки и, главное, душа? Знаете, в химии есть перенасыщенный раствор. Так вот, у меня перенасыщенный раствор ненависти. Подобные вам убили моего мужа… Коли пересплю, буду себя ненавидеть и мечтать убить вас…
— Не успеете, я уезжаю.
Шептала:
— Еще не поздно, дружочек, родной, остановиться. Ну, встретились, постояли рядом — бывает! Не дайте мне ввыкнуться в вас. Мне нужен врач для души, а не любовник. Мужчина может выбить перо из моих рук и дух из ребер! — И чтобы ничего не было, бесстыдно рассказала: — Вы все — остальные для меня, даже не вторые, третьи, а сотые. Мой первый, единственный убит… — (Она безумно любила его мертвого, но уверен: совершенно охладела, когда он оказался жив). — Один из сотых пришел ко мне, как и вы, случайно, так же встретив меня в гостях у Долли, больше я ни к кому не хожу. Пошел со мной… Дальше — просто. Он, как и все вы, сначала делал вид, что ему нравятся стихи. Как и все, попросту хотел переспать со мной, потому что, как потом узнала… днем он отвез в больницу свою любовницу. В два часа отвез ее в больницу, вечером был у Долли и после — у меня. Сказал мне просто: «Не могу без женщины». Я приняла это не столько за оскорбление, сколько… как бы это сказать — за отсутствие вкуса. Но зато хотя бы честно. Потом узнала, что та умерла одна, томилась по нему, звала его в агонии. И я его выгнала… из-за того, что, скрыв ее существование, заставил меня грабить мертвую… меня, так страдающую от чужой боли…
В темноте она шептала:
— Я всегда хотела любить, всегда исступленно мечтаю ввериться, быть не в своей воле. Слабо меня держали, оттого и уходила… А сейчас, пожалуйста, уйдите вы.
Я ушел, когда она спала. По привычке разведчика пошарил в комоде, где прячут документы. Наткнулся на записную книжку. И там все это прочел. Дословно. Она записала это прежде в записную книжку. Все, что мне наговорила. Я был всего лишь частью ее фантазии.
Пришел к ней через год, когда вернулся в очередной раз из-за границы.
Она даже не удивилась. Будто час назад расстались.
— Прибивает меня к тебе, как доску к берегу. Бока уже обломаны о тебя… Я всю жизнь, как затравленный зверь. Чуть ласково заговорят, и сейчас же слезы на глазах. Насколько я лучше вижу человека, когда не с ним! Без тебя я тебя ненавидела… но приходишь ты…
Я плохо слушал, потому что знал: она цитирует записную книжку…
После спрашивала:
— Чего во мне нет? За что меня так мало любят? Слишком первый сорт?
