– Да, ваша милость, я буду послушна, – молвила я, и невыразимая грусть растеклась по телу, словно я только что отдала в унизанные перстнями, морщинистые пальцы ключи от собственной клетки.
* * *
Десять дней тянулись дольше года. Ради Моник, ради Этьена, – уговаривала я себя. Но от Этьена не было ни весточки. Тайком я проливала слезы в подушку и неистово молилась, взывала к нему так и эдак, пытаясь хоть что-то узнать. Тщетно. Более того, отныне я не встречалась с мадам Тэйра и Огюстеном. Графиня пресекала все мои порывы навестить прабабушку и отправляла в гостиницу слугу, который неизменно сообщал, что старая мадам в порядке, шлет мне привет и просит не беспокоиться. Скоро я заподозрила, что передо мной попросту разыгрывают представление.
Растерянная, истосковавшаяся по любимому и почти отчаявшаяся, я осталась наедине с графиней, которая с воодушевлением стервятника взялась за мое перевоспитание. Зато теперь я могла выбирать из домашних туфель, прогулочных с изящными пряжками и праздничных, коих башмачник сшил аж две пары. В моем гардеробе появились тончайшие чулки на мягких валиках, шляпы, парики и даже перчатки. Я выходила к завтраку в белом платье, а к обеду в голубом. В шкафу висело еще шерстяное платье для прохладных дней, пара шелковых нарядов и роскошный темно-синий плащ с лиловым подбоем. Швеи за эти дни потрудились на славу, а юркий, как уж, галантерейщик изрядно обогатился.
Графиня следила за каждым моим шагом.
– Выпрями спину, опусти локти, подбородок вверх! Рот при смехе прикрывают только крестьянки! Не смей разговаривать с прислугой, как с ровней! – приказы и одергивания, как щелчки хлыста, то и дело раздавались из-за спины, сбоку, спереди, с лестницы.
Хотелось разразиться тирадой бранных словечек, что я и делала, только про себя, иначе уже на второй день сошла бы с ума.
Признаюсь, я даже не думала о том, что в моей власти исцелить желчную графиню, от которой доставалось всем и каждому. Такая и святому Петру скажет, что тот неподобающе сутулится или держит ключи от рая не в той руке.
Огненный поток в животе сдерживать было все труднее, и я начала малодушно помышлять о том, как бы устроить драку между напыщенными лакеями или пустить красное облако над камеристкой. Знаю, та бы с радостью надавала тумаков вечно брюзжащей хозяйке. И мне стоило невероятных усилий, чтобы не подложить булавку в любимое кресло мадам.
Сама графиня считала себя добрейшей католичкой. За чашкой модного ныне горячего шоколада она с упоением рассказывала гостьям, увешанным драгоценностями и титулами, о трудном, но благом деле – воспитании меня. Те давали советы, а я только улыбалась, проявляя чудеса терпения. «Ради Моник, ради Тити и наших будущих деток», – повторяла я, как молитву. И кляла мысленно знатоков этикета, наследство и мадам Тэйра.
Не то, что о таинственном алхимике, творящем чудеса, но даже о мошенниках, за два су показывающих фокусы, в моем окружении никто не слыхивал. Во мне нарастало беспокойство и раздражение. Затея с камнем все чаще представлялась пустой выдумкой выжившей из ума старухи.
Святые угодники, как можно найти какого-то алхимика, если меня постоянно держат взаперти?! Гулять разрешалось только в небольшом саду за домом. На крошечной аллейке, под стрижеными шапками кленов я размышляла о родителях и теперь ничуть их не винила. Маман представлялась яркой свободолюбивой птицей. Пусть и кукушкой. Папа – несчастным принцем, которого замучила воспитанием мымра-тетушка, чтоб ей пусто было! Встретив маман, он не просто влюбился, а, наверное, заразился вкусом свободы от не ведающей ничего об этикете красавицы. И узнал, как это хорошо – смеяться, когда хочется, вгрызаться зубами в сочный персик, а не резать его ножичком, не думать об осанке и бросаться в спальне подушками. Но папа заставили жениться. И маман не простила. Она ведь наверняка в отместку завела того мушкетера. Глупо, назло. А потом папа лишился ее и всего этого. Страдал. Тосковал по простоте и веселью. Отчего-то я не сомневалась, что так все и было. Иначе бы он не попал в тюрьму за вольнодумство. Бунтарство не вязалось с тем, каким я запомнила его – тихим, сдержанным. Только маман умела его рассмешить. Ах, бедный папа!
Хотелось увидеть его, и я была совсем рядом – до Бастилии всего несколько кварталов. Увы, я тоже была узницей – единственной возможностью выйти за ворота было посещение церкви под строгим надзором графини.
– В Париже слишком много развратников и негодяев, чтобы я позволила девушке на выданье прогуливаться одной, – говаривала тиранша, а, услышав, что у меня есть жених из мещан, лишь отмахнулась: – Ах, что за вздор!
Терпение мое было на исходе. Я стиснула зубы, но пообещала себе сбежать, как только приедет Этьен. И навестить папа. И выбросить рубин в Сену. И подложить, наконец, булавку…
* * *
На одиннадцатый день моего пребывания в светском аду мадам де Клермон вывела меня на воскресную мессу. Собор Сен-Поль-Сен-Луи, белый, воздушный, с каменными завитками над колоннадами, возвышался над улицей Сент-Антуан, словно свадебный торт.
Я поправила накидку, и тут мое внимание привлек красивый экипаж с королевским гербом. С помощью слуги из него спустилась высокая дородная дама в темных одеждах. Послышался почтительный шепот, и толпа прихожан расступилась. Меня пихнули под локоть, и внезапно мы оказались совсем рядом.
– Это кто-то из королевской семьи? – спросила я графиню.
– Абели, глаза долу! Не пристало так глазеть! – шикнула моя благодетельница и осенила себя крестом. – Мадам де Ментенон почтила своим посещением утреннюю мессу.
Я затаила дыхание: мадам де Ментенон! Боже-Боже! Это же та самая, которая сможет похлопотать перед королем за моего папа́! И я решилась. Интуитивно окружила себя розовым светом и бросилась в ноги к благородной даме:
– Ваше Величество, мадам, молю вас, смилуйтесь! – я упала на колени у черного подола и молитвенно сложила руки, мысленно посылая из груди золотой луч к сердцу власть предержащей особы – только добро, только любовь. Рубин мгновенно стал горячим.
Мягкая рука приподняла мой подбородок. Карие глаза мадам де Ментенон с материнским участием посмотрели на мое залитое слезами лицо:
– Что случилось, прелестное дитя?
– Молю о милости для моего отца, графа Франсуа-Жозефа де Клермон-Тоннэр. Прошу вас, великолепная мадам, – выдохнула я, понимая, что не знаю, как правильно к ней обращаться, – прошу замолвить за него слово перед его наихристианнейшим Величеством, королем Людовиком Четырнадцатым. Поверьте, мой отец – не смутьян и не вольнодумец. Ваша милость, он лишь слабый человек с разбитым сердцем. И от несчастной любви, а вовсе не из злого умысла он написал четверостишие, по причине которого вот уже более трех лет томится в Бастилии!
– В Бастилии? – переспросила мадам де Ментенон. – Граф де Клермон-Тоннэр?
– Абели Мадлен, прекрати сейчас же, – зашипела тетушка, дернув меня за рукав.
Я не обратила на нее никакого внимания, и сжала пухлую руку, мысленно желая мадам здоровья и блага. Теплые золотые искорки, невидимые никому, кроме меня, потекли из моих ладоней в белые пальцы мадам де Ментенон. Она зажмурилась на секунду, будто от удовольствия, безмятежно улыбнулась и вздохнула полной грудью. А затем подняла меня с колен:
– О, милое дитя, не плачьте! Такие ясные глаза не должны омрачать слезы. Я запомню вашу просьбу.
– Благодарю, ваша милость, – прошептала я, склоняясь в глубоком реверансе.
– Как зовут вас, прелестное дитя?
– Это моя внучатая племянница Абели-Мадлен Тома де Клермон-Тоннэр, – трепеща, ответила за меня графиня. – Простите, она недавно в Париже и еще не слишком знакома с высшим светом.
Мадам де Ментенон перевела полный достоинства взгляд на мою пожилую родственницу:
– Значит, наступила пора ее представить свету. Что же до поступка мадемуазель, вам не за что просить прощения. Такая любовь к родителям – редкость, и достойна лишь похвалы и восхищения.
– Вы правы, мадам, – поклонилась моя благодетельница, изобразив на лице сладчайшую улыбку.
– Прекрасная возможность для первого выхода в свет юной мадемуазель выдастся не далее, как завтра вечером. Буду рада видеть вас в качестве моих гостей на приеме, который устраивает маркиза д’Эдикур в особняке на улице Фран-Буржуа, – милостиво произнесла мадам де Ментенон, а затем по-монаршему указала рукой на собор. – Однако мессу накануне Вознесения Пресвятого Креста не стоит откладывать из-за нас.
Графиня раскланялась, согласно бормоча, а я присела в реверансе, испытывая к мадам де Ментенон бесконечную благодарность. Уже одно ее слово за папеньку оправдывает все мои страдания в Париже.
Когда я подняла глаза, моему взору предстала счастливая физиономия мадам Тэйра. Выглядывая из-за боковой колонны, старушка живо кивала головой, таращила глаза и смешно гримасничала, словно дрессированная мартышка, получившая лакомство за сделанный трюк. Я едва заметно кивнула в ответ и последовала за графиней де Клермон, с трудом скрывая улыбку и понимая, как соскучилась по этой старой пройдохе из савойских пещер. И вдруг меня осенило – знаки прабабушки означали одно: алхимик где-то рядом!
