Мне стало после этого невозможно выказывать хоть какое-нибудь уважение к Людовику даже в разговоре.
После рождественской катастрофы он решил поспешить в Антиохию, выбрав для этого прямую дорогу через горы, что неизбежно обрекало нас на медлительность передвижения: суровая зима была в самом разгаре. Никогда не смогу забыть несчастий этого перехода. И никогда не прощу его Людовику. Грязь чавкала под копытами коней, а склоны были так невероятно круты, что лошади едва несли носилки, в которых теперь пришлось путешествовать мне и моим дамам. Даже толстые кожаные занавеси не защищали нас от непрестанного дождя и мокрого снега. К тому же всякий день мы подвергались налетам турецких летучих отрядов, нас то и дело рвало от невыносимого смрада разлагающихся тел немецких воинов, которые раньше нас пошли этим путем и нашли здесь свою гибель.
Интересно, Людовик хотя бы понимал всю тяжесть нашего положения? Ах да, он же непрерывно молился за наши успехи.
Писал одно за другим письма к аббату Сюжеру, просил у того денег, но ни разу не показал себя командующим, в котором так отчаянно нуждалось войско. Совершенно ошибочно полагаясь на дух единства, он разделил ответственность между своими баронами, каждый вечер назначая из их числа нового командующего на завтрашний день. Погибельное решение!
А какой толк был в том, что Людовик выезжал навстречу летучим отрядам турок, вооруженных острыми мечами и меткими стрелами, если он все равно тут же поворачивал прочь, едва завидев у дороги очередную часовню? Они все были абсолютно одинаковы, а он не пропускал ни одной. Меня тошнило от омерзения. Горечь и злость переполняли меня.
Мы расплатились за бестолковые решения Людовика. Ах, как расплатились — многие своей жизнью! А я? Я расплатилась своей репутацией. Никогда не смыть мне со своего доброго имени то пятно, которое легло на него у горы Кадм. Гора Кадм. Я по-прежнему не могу слышать эти слова без содрогания, ибо там произошла катастрофа, которая навеки и до смерти запечатлелась в моей душе и в моем сердце. И те, кто вспомнит Элеонору, герцогиню Аквитанскую, даже после ее смерти станут проклинать ее за то, что там было.
Не меня надо бы в этом винить. В чем я могла провиниться? Вот как все это произошло.
Людовик отправил вперед наш авангард под командованием Жоффруа де Ранкона и графа де Морьена. Я шла вместе с ними, во главе своих аквитанских воинов, а Людовику предоставила двигаться в тылу, с паломниками и обозом. Согласно его распоряжениям, мы должны были разбить лагерь на плато, не доходя до следующего горного прохода, и подождать, пока король нас догонит. И де Ранкон, и граф сразу же нашли эту позицию крайне невыгодной: открытая, она со всех сторон продувалась ветрами, источника воды поблизости не было, и негде было там укрыться ни от непогоды, ни от турецких отрядов. Из опыта мы уже знали, что нельзя ни на минуту ослаблять бдительность. До вечерних сумерек было еще далеко, и оба командира согласились, что надо пройти через скалистое ущелье к находящейся за ним долине — укрытой окрестными горами, изобилующей водой, очень удобной для лагеря. Я в этом предложении не увидела ничего плохого. Да, я дала свое согласие, коль уж в этом состоит моя вина за то, что последовало. И там, в хорошо защищенном лагере, мы провели ночь, ожидая, что вот-вот к нам присоединятся главные силы войска.
Они не пришли.
Оглядываясь назад, я вспоминаю, что ночь была долгая, полная тревог, а когда до нас дошли новости, они оказались хуже всего, что можно было предполагать: турки обрушились на наши войска и разнесли их в клочья. Я боялась за Людовика и всю ночь молилась во тьме, пока не охрипла, пока не сбила себе колени. Он не заслужил того, чтобы погибнуть под турецкими саблями. Но сделать мы ничего не могли, только ждать, пока до лагеря доберутся немногие уцелевшие. Едва забрезжил рассвет, я уже стояла рядом с де Ранконом и де Морьеном, вглядываясь во всех, кто появлялся. Когда совсем рассвело, прибыл и Людовик, сгорбившийся в седле чужой лошади. Ее вел под уздцы монах, который нашел короля, — тот заблудился и ехал куда глаза глядят. Едва не свалившись с седла, Людовик, спотыкаясь, поспешил ко мне; я вытянула руки, готовая обнять его, а на щеках у меня высыхали слезы.
— Людовик! Слава Богу!
Грудь короля тяжело вздымалась, он шатался от усталости. Людовик вытер щеку и висок, перепачканные грязью и кровью.
— Идемте со мной, — позвала я. — Позвольте мне…
— Проклятие Божье на вас, Элеонора!
Я застыла на месте. Не иначе, я ослышалась.
— Это вы, Элеонора, виноваты в том, что произошло. — Людовик говорил хриплым от усталости голосом, и тем не менее едва не кричал: — Вы и ваши проклятые аквитанцы. Вы и де Ранкон!
Потребовалась минута, чтобы его слова дошли до сознания, и Людовик стоял, весь забрызганный кровью, качаясь от изнеможения и дрожа от злости. Вокруг нас собралась тесная группа: де Дейль, Галеран, де Ранкон, граф де Морьен.
— Это из-за вас разбито мое войско, — бушевал король. — Вы похоронили мою надежду дойти до Иерусалима.
И я провела всю ночь в молитвах о его спасении? Все беспокойство за супруга мгновенно улетучилось из моих мыслей.
— Ничего подобного я не сделала!
— А от кого же получал приказы де Ранкон, если не от вас? С кем еще мог он советоваться? Бог свидетель, он ведь ваш вассал! И вина во всем — ваша!
— Глупости!
— Вы представляли здесь власть, Элеонора.
— Не будьте смешным, Людовик. Во главе отряда поставили де Ранкона и де Морьена именно вы. Они были совершенно вольны сами принимать решения. Я здесь ни при чем. Они объяснили мне, с военной точки зрения, всю сложность нашего положения, и мы поступили, исходя из этого. Что ж я, должна была не прислушаться к ним? Мне их доводы показались в высшей степени разумными.
Людовик не слушал меня.
— Вы должны были дожидаться меня, как я и приказал.
— На продуваемом всеми ветрами незащищенном плато? Да вы ума решились!
Он нападал на меня, возлагал на меня одну всю вину за разгром войска. Поначалу я просто не могла в это поверить. А когда до меня дошел весь ужасный смысл его слов, от гнева я не могла найти верную линию защиты. Но гнев я обуздывала холодным разумом. Ледяным самообладанием. Подумать только, меня обвиняет в таких преступлениях, обвиняет при всех, мой собственный никчемный супруг! И к тому же совершенно несправедливо. Я застыла, гордо выпрямившись, собрав в кулак все свое мужество, дабы защититься от шквала сыпавшихся на меня обвинений.
— Из-за ваших поступков мое войско осталось беззащитным. Должен заметить, что ваши вассалы — воины из Аквитании и Пуату, — находясь в авангарде, совершенно не пострадали.
