— А давно мистер Седжер в Баку? — спросил Мадат.
Но тут опять открылась дверь в контору. На пороге возникла субтильная фигурка конторщика сеидовской фирмы Мушеира Рустамбаева. Мушеир был в красной феске и черной тройке, лысый и краснолицый, такой, каким Мадат помнил его с тех пор, как Мушеир в детстве учил его русской азбуке. А за ним, теснясь в дверях, показались несколько человек рабочих; Мушеир отчаянно махал на них руками, как машут на пчел, залетевших в комнату. Почти все вошедшие были знакомы Мадату с детства. Среди смугло-румяных азербайджанцев резко выделялся своими русыми волосами и бледным, со слабо обозначенными веснушками лицом механик Сибирцев, в чистой расстегнутой блузе с белым, охватывавшим жилистую шею отложным воротничком. Вид у Сибирцева был настолько торжественный и праздничный, что Мадат вопросительно обернулся к нему. Но вперед неожиданно протиснулся исчерна-смуглый, с седой реденькой бородкой, щупленький человек в стареньком, вылинявшем архалуке — по этому архалуку и по желтому, без полей, куполообразному, свитому из соломы головному убору в нем можно было безошибочно узнать пришельца из-за Аракса. Он поклонился Мадату так низко, что тот, кто не знаком с обычаем восточной вежливости, счел бы подобный поклон за проявление крайней приниженности, и протянул Мадату большую бумагу. Он держал ее обеими руками, темными и морщинистыми, и Мадат заметил, как дрожат руки старика. Развернув бумагу, Мадат увидел, что написана она по-русски, крупными, с нажимом буквами, как учат писать в школе, и что отец, которому она адресована, именуется в ней без всякого титулования, русского или мусульманского, — попросту господином Шамси Сеидовым, даже без отчества: «Владельцу и главному директору фирмы «Братья Сеидовы». И ниже одно только в строчку выписанное слово:
«Требования».
Прочитав это, Мадат почувствовал, что его точно кнутом ударили.
Сдерживая себя, он отложил в сторону бумагу. Длинная, обросшая черными волосами рука Рамазанова потянулась к бумаге и взяла ее.
— Я не знаком с вами, отец, — сказал Мадат, обращаясь к старику, стоявшему перед ним, сложив на груди руки ладонь на ладони и слегка наклонив голову, с видом скромности и достоинства. — Однако готов говорить с вами. И с каждым, кто вошел сюда ко мне, готов говорить о ваших нуждах. Но в эту бумагу я даже заглядывать не буду, ибо она озаглавлена недопустимо дерзко. Ни я, ни отец мой никаких требований от вас не принимаем и принимать не будем, и читать их я не стану.
— А вы бы все-таки прочитали, господин Сеидов, право, прочитали, — по-русски сказал Сибирцев, и в спокойной силе этого голоса было нечто такое, что сразу вызвало у Мадата уверенность в том, что эти четкие, старательные строчки выведены им. — И слово это — «требование» — мы не зря написали, — продолжал Сибирцев, — мы не о милости просить вас пришли, а потребовать то, что по справедливости должно быть вами выполнено…
— Иван Никитич, да что вы! — укоризненно быстро заговорил по-русски Рустамбаев. — Ай, что же это? Такой благоразумный человек, семейный, интеллигентный… И разве вы наградами обижены?..
— Наградные можете себе взять, мы отказываемся от подачек, — возвышая голос, сказал Сибирцев; лицо его так покраснело, что веснушки утонули в румянце.
— Верно, Ваня, — по-русски сказал высокий, с продолговатым лицом рабочий, и Мадат сразу вспомнил: черкес Алым звали его, один из давних сеидовских рабочих, и как раз тот самый, что работал на новом бурильном станке Рамазанова.
Старик, вручивший бумагу, сделал шаг вперед и вытянул свои коричневые руки с искривленными пальцами.
— Молодой хозяин, вот погляди: тридцать лет эти руки работали в глубине иранской земли, прокладывая путь для подземных потоков воды, выводя их на землю, да еще семнадцать лег работают эти руки здесь, в Баку, — добывают нефть для вас, Сеидовых… По-русски я понимаю, но язык мой не привык к русской крепкой и твердой речи, и я не могу произнести это слово, из-за которого зашел спор. Но спор этот свой смысл имеет. В прошлом году мы еще просили, и отец твой нам обещал все, а ничего не выполнил… Потому взгляни на эти руки и не возносись перед нами — мы требуем того, что по праву наше. Здесь подписаны все наши имена и мое имя тоже, хотя я настолько неграмотен, что письма домой пишет мне писец, который сидит возле мечети, а я плачу ему пятак за каждое письмо.
— Почитай, почитай, хозяин, — густо сказал Сибирцев. — Верно, почитай.
Они уже уходили. Старик опять подчеркнуто вежливо поклонился, Сибирцев небрежно кивнул головой. Но Мадат вдруг увидел у самых дверей своего двоюродного брата Шамси, — что-то новое было в выражении его миловидного лица: удивление? внимание?
— Здравствуй, Шамси, — сказал Мадат, выходя из-за стола, и сделал шаг к брату. — Почему раньше не приходил? Останься, поговорить надо.
— Нет, я пришел вместе с моими товарищами и с ними уйду, — быстро ответил Шамси.
— Ты пришел с ними? — растерянно спросил Мадат.
— С ними… с ними… навсегда с ними! — ответил Шамси и, повернувшись, вышел под причитания Мушеира о человеческой неблагодарности вообще и неблагодарности облагодетельствованных родственников в частности.
В это время Рамазанов подошел к стенному телефону старого устройства, вертел ручку, снимал трубку, вызывал номер, опять вешал и вертел и, дождавшись ответного звонка, снова снял трубку.
— Это я. Да, да, я. Что нового, Василий Терентьевич? Прочтите. Да, да, пункт за пунктом…
Держа в одной руке «Требования», а в другой слуховую трубку, он следовал глазами за строчками и кивал головой.
— Ну, хватит.
Он повесил трубку и повернул ручку аппарата вперед, обратно, вперед, обратно — три раза, дал отбой.
— Позови-ка сюда человека, который приехал со мной, — сказал он Мушеиру.
Мушеир, горестно бормоча что-то, вышел, и в двери тут же появился, чуть-чуть открыв ее и протискиваясь всем своим тучным телом, грузный человек с длинноствольной винтовкой-винчестером в руках. Поверх шелковой ярко-голубой с низеньким воротничком рубашки надет был черный, обычного городского покроя пиджак, а под ним виднелись ленты патронов. Деревянный приклад маузера свисал с пояса рядом с кинжалом, на узорчатых ножнах которого сверкали каменья. Широкие шаровары из такого же, как и рубашка, блестящего голубого шелка подвязаны были красной тесьмой и спускались на красносафьяновые туфли с носками, щеголевато загнутыми кверху. Он бесшумно притворил за собой дверь.
Мадата сразу же поразила форма головы этого человека, снизу вверх, от мясистых, расплывшихся щек к вискам, сужающаяся. Крючковатый нос и черные усики над припухшими губами, мохнатые брови, из которых одна приподнята, маленькая черная барашковая шапка, как будто бы предназначенная для того, чтобы прикрывать лишь бритую макушку. Так выглядел постоянный спутник Рашида Рамазанова, оберегающий его жизнь, Ибрагим-ага, глава всех рамазановских кочи и непререкаемый авторитет среди всей этой многочисленной корпорации наемных убийц. Войдя в комнату, он с достоинством поклонился и устремил на хозяина свои блестящие карие выпуклые глаза. Жестокость, хитрость, коварство — все пороки открыто выражали себя на его лице, и над всем господствовала готовность все эти пороки поставить на службу хозяину.
— Я звонил сейчас к нам. В утреннюю почту мы получили письмо будто бы от наших рабочих, они угрожают нам забастовкой, — сказал ему хозяин.
— Кто осмелился подписать подобное богохульство? — откашлявшись, спросил Ибрагим-ага.
Рамазанов недоуменно развел руками.
— Никто! — сказал он. — Группа рабочих-металлистов.
Ибрагим-ага удовлетворенно кивнул головой.
— Я знал, что подписать никто не отважится, иначе умрет. — Он выразительно потряс винтовкой. — У нас не то что здесь вот, где стая псов врывается в комнату к хозяину… Прости меня, молодой хозяин, — и тут Ибрагим-ага поклонился Мадату, — я простой человек, и перед пророком и братьями мусульманами душа моя открыта…
— Что ж, пожалуйста, конечно, — по-русски пробормотал Мадат.
— Порядка, значит, у них здесь нет? — подмигивая Мадату, спросил Рамазанов. — А что твой приятель Даниялбек смотрит?
— Даниялбека обидели, — ответил Ибрагим-ага и снова поклонился Мадату. — Прости меня, молодой хозяин, я скажу все, что у меня на сердце. Твой верный пес укусил чужого человека, ты побил пса — теперь пес не знает, кто свой, кто чужой.
— О-о-о! — подняв палец, многозначительно сказал Рамазанов, которому, видимо, этот разговор доставлял удовольствие.
— Он грубо поступил с русским инженером, которого недавно взяли на службу, — сердито ответил Мадат. — У инженера потребовали, чтобы он открыл сумку, и когда тот не дался, у него силой отняли сумку и при этом больно толкнули его.
