— Вот ты не кричишь, это хорошо, что ты не кричишь.
— А чего мне кричать, какое мое дело! — ответил парень. По легкой дрожи его губ можно было понять, что он все же ошеломлен происходящим.
— Умный человек! — одобрил Гурген. — А ты нас знаешь?
— Откуда мне знать вас?
— И это тоже хорошо. Если начальство будет спрашивать, кто мы такие, ты так и говори: «Первый раз увидел».
Взревел гудок, и все прочие звуки исчезли. Связанный приоткрыл до этого зажмуренные глаза — они были веселые, с золотинкой — и озорно подмигнул Наурузу.
В дверях котельной появился Кази-Мамед. Его лицо, обрамленное черными волосами, казалось особенно бледным. Он поманил Науруза к себе и указал на двор, — говорить ни о чем нельзя было, все покрыл оглушительный и непрерывный вой гудка.
Науруз кинулся из котельной. Увидев, что на Эйюба насели несколько человек из тех, кого Гоярчин называла кочи, Науруз мгновенно пришел ему на помощь: с наслаждением освободив свои силы, связанные во время притворной возни, он стал разбрасывать сторожей… Вдруг — ружейный близкий выстрел и короткий вскрик. Кази-Мамед стоял, схватившись за бок и шатаясь. Он был бледен, но глаза его, как всегда, неустрашимо смотрели на сухонького, с подстриженной седой бородкой Даниялбека, старшего сеидовского кочи. Даниялбек торопливо перезаряжал винчестер. Но Науруз тут же прыгнул на старика, вырвал из рук ружье и ударил его прикладом по голове. Оглянувшись на Кази-Мамеда и увидев, что тот лежит, Науруз кинулся к нему и поднял его, Кази-Мамед оказался легок, легче, чем можно было подумать. Кочи, суетливо и растерянно размахивая револьверами и ножами, взблескивающими на солнце, бегали вокруг толпы, уже сгрудившейся около Науруза. Но что могли кочи сделать против слитной и дружной силы людей, — силы, секунду за секундой все нараставшей? Ворота послушно открылись и выпустили людей на улицу…
3
— Туда, вон туда скорее гляди! — говорил Алеша, указывая вниз, на шоссе, которое вилось прямо под горой узенькой желтоватой лентой.
Раньше почти пустынное, оно вдруг заполнилось людьми. Они выходили с того огромного двора, откуда взвыл первый гудок забастовки. Заливая пространство между заборами, толпа медленно двигалась вперед всем своим серо-коричневым сплошным потоком. Люди несли кого-то. Неужели мертвого?
— Смотри, полиция уходит, — сказал Миша.
Им видно было все шоссе — от начала до конца. Полицейские в своих грязно-зеленых мундирах и в фуражках с белыми верхами, расставленные на всем протяжении шоссе, почти бегом сходили со своих постов. Придерживая шашки, торопливо уходили они в переулки и дворы. Толпа надвигалась с медленностью и непреодолимостью наводнения. Она уже затопила шоссе и все увеличивалась, принимая в себя тоненькие струйки с других улиц и переулков. Хор гудков, все нарастающий, придавал этой картине какое-то единое выражение.
— Сила! — сказал Миша. — Пробужденная сила.
— Какая панорама — и хоть бы одна годная пластинка! — с горечью говорил Алеша.
Рев гудков вдруг стих. «Так стихает музыка в самое страшное мгновение циркового номера», — подумалось Мише. Но тут же, заглушенные ранее ревом гудков, прорвались другие звуки: с разных сторон слышалось пение. Оно казалось слабым и нестройным. Но мужество людей, вышедших на борьбу за великое дело, чувствовалось в этих высоких, струнных голосах.
Темные силы нас злобно гнетут…
«Да ведь и меня с детства гнетут темные силы, — думал Миша. — И за мое счастье идет этот бой».
Для него эта мысль была нова и неожиданна. В спорах с Олей Замятиной он не раз выражал высокомерное презрение к движению масс. Ему забавно было, когда она, сердясь, говорила, что это индивидуализм и анархизм и что он деклассированный тип, люмпен…
По-новому видел, слышал Миша происходящее. И как он понимал сейчас Алешу с его стремлением снять и навеки запечатлеть эту картину, красивей которой он ничего сейчас не представлял. «Не панорамой сверху нужно снимать это, нет. Спуститься вниз и крупным планом, вместе и рядом с этими людьми, так снять, чтобы видно было каждое лицо!» — думал он.
Нас еще судьбы безвестные ждут… —
пели люди. И в этот момент, как бы подтверждая грозную правду песни, вдали на шоссе появились всадники. Демонстранты еще не видели их — между ними и всадниками шоссе делало крутой изгиб, почти поворот. И вдруг, схватив Алешу за руку, Миша показал ему вдаль, крикнув:
— Гляди, казаки!
— Шашки вон! — скомандовал Булавин, едва увидев за поворотом черную, медленно приближающуюся массу. И шашки, послушно взвизгнув, вылетели из ножен.
Всего лишь полувзвод вел он за собой, но знал, что каждый из казаков разделяет его чувство: чем ездить по пустырям и враждебным улицам, по длинным шоссе, пусть будет так, как будет! Но едва Булавин перевел свой полувзвод с шага на рысь, как прямо перед казаками, откуда-то из двора или переулка, выехал вперед на рыжей большой лошади жандармский офицер и предостерегающе поднял руку в белой перчатке… Булавин узнал ротмистра Келлера, встретившего казаков в первый же день, когда они приехали в Тюркенд для несения карантинной службы.
Казаки, увидев Келлера, тут же стали придерживать коней. Но Булавину вдруг захотелось поближе взглянуть на людей, которых он должен был избивать. Он дал поводья лошади и совсем близко подскакал к голове демонстрации. Мельком и не сразу успел он охватить взглядом всех людей, запрудивших шоссе, и красное знамя над ними. Он приметил также, что они несут кого-то на руках, но не разглядел Науруза, который нес раненого Кази-Мамеда. Да и Науруз не узнал Филиппа и не подумал о нем. Филипп заметил только, что перед ним все бедно одетые люди, самые обыкновенные, к каким в глубине души причислял он себя и свою семью. Особенно запомнился ему какой-то старичок, который шел, семеня в туфлях, с самого краю, тощий, словно обглоданный, с белой бородой. Он без всякого страха смотрел прямо на Филиппа. Филипп повернул коня и вернулся к своему полувзводу.
— Ты что же это, урядник, на гауптвахту захотел? — спросил его черноусый жандармский ротмистр, не отвечая на приветствие, лихо отданное Филиппом. — Без команды господина офицера — шашки вон? А?
— Имею приказ препятствовать скоплению толпы на шоссе, ваше благородие, — ответил Булавин, не отнимая руки от шашки и впившись бешеными синими глазами в темные, без блеска, глаза ротмистра.
— Вольно! — небрежно махнул на него ротмистр. — Препятствовать! — ворчливо повторил он, видимо чувствуя некоторое затруднение. — Препятствовать можно по-разному.
— Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, их благородие есаул Ханжин находится при втором взводе, который пошел по Раманинскому шоссе… и они предупредили…
— Что же, ты думаешь, он будет с полувзводом на тысячи людей скакать? Ну, сам подумай, дурья ты голова. Вас тут всего в городе две казачьи сотни… А тут, видишь, что поднялось? Только здесь, по моему участку, не меньше пяти тысяч поднялось. А по всему городу?
«Боитесь, значит?» — отчетливо, с неожиданным злорадством подумал Булавин.
— Ты, конечно, молодец, хвалю за усердие!
— Рад стараться! — механически прокричал Булавин, думая совсем о другом.
— Молодцы, станичники! — возвысив голос, обратился жандарм к казакам и, прослушав в ответ: «Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!» — сказал, похоже что про себя, с некоторым удивлением: — Каков порядочек у сук-ки-ных детей! Прямо как на параде! — Он прислушался. — Поют, — проговорил он, поморщившись. — Сколько лет все одно и то же: «Знамя великой борьбы всех народов…» Какое это может быть одно знамя у всех народов!
Из-за угла выскочил человек в ярко-зеленом архалуке и тюбетейке на голове. Он бежал изо всех сил. Подбежав к жандарму, он, тяжело дыша, не в силах от задышки сказать хотя бы слово, протянул беленькую бумажку.
— Ваше высокобла-а-а… вот разбрасыва-а-а-а… — наконец выговорил он, превозмогая одышку.
Филипп разобрал, что вопреки костюму этот человек чисто говорит по-русски.
«Ряженый шпион», — с отвращением подумал Филипп.
4
Ротмистр Келлер строго придерживался тактики, преподанной ему градоначальником: если забастовка все же начнется, вести наблюдение и в события по возможности пока не вмешиваться. Дождавшись, когда стачечники разошлись, ротмистр поскакал с подробным донесением о ходе событий к Мартынову. Пренебрегая предупреждениями начальника канцелярии, что их превосходительство сильно не в себе (Мартынова титуловали «превосходительством» по занимаемой им должности, а не по действительному его чину), ротмистр Келлер вошел в кабинет градоначальника. Петр Иванович сидел один за письменным столом в своем большом кабинете. Увидев ротмистра с бумажкой в руках, он порывисто дернулся назад, что у него было признаком плохого настроения, и при этом ударился затылком о резные, в виде яблок и груш, украшения на спинке кресла. Стоя выслушав рапорт ротмистра и этим исключив возможность для него завести сколько-нибудь продолжительный разговор, Мартынов, когда ротмистр протянул ему листовку забастовочного комитета, брезгливо поморщился и указал на край своего обширного стола. Там лежала стопка таких же листовок. Экземпляр, доставленный ротмистром, отличался только ослепительной чистотой и крепким ароматом любимого ротмистром одеколона «Джоконда», а листовки, лежавшие на столе, были все смяты. На одной отпечатался след сапога и было размашисто написано красным карандашом: «Долой самодержавие!» Нетерпеливо и болезненно морщась, Петр Иванович дождался прощального приветствия ротмистра и, едва Келлер вышел, сердито выругался.
