С тех пор он жил одним ожиданием ночи, и смешка ее, и тела, которое билось под ним, принадлежа ему до последней спазмы. Всего дороже стала ему эта власть над Степкой, над движениями ее тела, стенанием и скороговоркой, которую никогда не мог разобрать, сколько ни переспрашивал.
Он больше не слышал музыки - она опала, растеклась, оказалась не нужна ему. С помрачающим страхом ожидал он возвращения Феденьки, зная, что растерзает его, если тот сунется к Степке. Но плохим пришел Феденька из больницы, скулил, за голову хватался, заговаривался - и гнала Степка Феденьку, засов задвигала, его ждала, ночного своего властителя.
Лерка жил в напряжении всех душевных сил, с хитростью маньяка преодолевал тысячи препятствий на пути к ней, как из репейника, выдираясь из своего дома и избегая Феденьку с Саханом, вдруг заподозрившим что-то и караулившим сестру.
Отрываясь от Степки, от ночей своих, с холодной ненавистью глядел Лерка на рояль и на мать с отцом, что-то от него требовавших, чем-то угрожавших. Он все время молчал, лишь изредка произнося вслух случайные фразы и удивляясь, зачем люди разговаривают. Речь, как и музыка, оказалась не нужна, враждебна - как враждебны стали и дом его, и школа, и двор, сторожившие каждый его шаг.
Только ночью в Степкиных руках отпускала Лерку напряженная ненависть к миру, который никак не изменился с ним. Лерка забывал о нем, беря принадлежавшую ему женщину, раскинутую в золотом зареве гудящей топки, узнавая руками каждую линию ее тела, припухлости его, возвышения и ложбинки.
Узнала его и Степка и освободилась с ним до конца, до счастья - и что-то изменилось в ее теле, налитом лаской, в отзывчивых и настойчивых движениях, которыми она отдавала себя - опутывая, обмирая.
В февральскую оттепель Лерка жестоко простудился, подхватил воспаление легких и, отлеживаясь дома, в мечтах своих стряхивал, как скорлупу, осколки детской жизни - страхи ее и обязанности, - поднимался в рост, открыто брал и увозил свою Степку прочь из проклятого дома, нескрывая ни от кого своего чувства, возраставшего во всю необъятную ночь.
# # #
Мартовские ночные морозы укрепили раскисавшую зиму, двор был полон ледышек и сырого снега. Эвакуашки, заполонившие Песочный дом, возводили крепость "Берлин", равной которой не было за всю войну.
Как люди и все, людьми сотворенное, война имела свою судьбу и была на исходе. Москва наполнялась жителями и даже кошками, которых привезли целый вагон, чтобы они съели расплодившихся мышей. А самих кошек решили не есть, и Болонка помалкивал про бэд кэта. Но жизнь Песочного дома не менялась, как Авдейка ни отыскивал в ней признаки скорой победы.
Иришка по-прежнему ходила лозой, Глаша принимала летчиков, а мама-Машенька сидела в кресле "ампир", читая любовные письма дяди Коли-электрика без обратного адреса. Данауров, который не верит, дремал у подъезда, время от времени просыпаясь и суя в ноги прохожим черную палку, Феденька торговал углем, а Степка пела и выскакивала полуголая из раскаленного подземелья.
# # #
- Ты как из ада сбежала, - сказал Кащей, останавливаясь у лавочки, где сидела распаренная Степка. - Поди и не страшно будет на сковородке жариться за грехи-то?
- И... милай, какие наши грехи, - ответила Степка. - Надысь историю слышала - страсть! Вот где грехи - нашим не чета.
- Говори, только толком, - сказал Кащей. - У меня перерыв кончается.
Лерка, вышедший после болезни, ослабевший и ослепленный мартовским солнцем, нетвердо прошел подворотней и стал у двери кочегарки рядом с Кащеем и Авдейкой, едва заметив их.
- ...огромный такой кобель, овчарка, злющий - страсть, проходу никому не давал. Вот с ентим кобелем дамочка каждый день и прогуливалась, - говорила Степка, вылизывая кончиком языка сохнущие губы. - А он холеный, цепочка на ем чистого золота - идет, изверг, скалится. Время подошло, мух этой дамочки и возвращается, - продолжала Степка. - Весь в орденах - чемодан кожаный цельный.
- Это ордена-то в чемодане? - спросил Кащей.
- В чемодане. Такой начальник, что и орденов показывать не моги, - Степка подняла палец и зашипела. - Шш... Вот какой начальник!
Внезапное беспокойство овладело Авдейкой, он не понимал, что мешает ему слушать Степку, а потом нашел взглядом Сахана, затаившегося в подворотне. Вобрав голову в плечи от непереносимого стыда, который вызывали в нем идиотские россказни сестрицы, Сахан страдал, но терпел, не желая упускать Лерку.
- И только муж к дамочке по ентому делу... - Прервав рассказ, Степка часто и пылко захихикала.
- Степка! - позвал Лерка.
Степка осеклась, подняла лицо, досадующее на то, что ее прервали на самом интересном месте, и, недоуменно прищурясь, уставилась на Лерку.
- Степка, - произнес Лерка уже беззвучно, уже похолодев до немоты от того, что она не узнает его.
Вырезанная мартовским солнцем из черного провала кочегарки, сидела перед Леркой его сокровенная женщина - дворовая идиотка, и не помышлявшая о том, кто владеет ею по ночам, кому раскрывается она так беззаветно, кого принимает в свою плоть.
Кащей нетерпеливо пнул Степкин валенок, и она продолжала:
- ...ну, по семейному, значит, делу. Тут кобель на него как рыкнет - и сам на красавицу полез. Муж, начальник-то, за пистолет, обоих разом и порешил - и красавицу, и кобеля. - Степка замолчала и торжествующе огляделась. - Вот где грехи - нашим не чета.
- А ты не врешь часом? - спросил Кащей.
- Вот те крест. Мне Верка сказывала, воспитательница, знаешь, может? Голодовала Верка с детства, сиськи у ней не выросли, вот и пришлось в воспитательницы идти. Она врать не станет.
"Как же я теперь? - думал Лерка. - Это каждый... все видят - она Сахана сестра, идиотка и говорит постыдное. Но нет..."
- Так что начальнику было? - спросил Кащей.
- Ничего. Приехала было милиция, а тут начальник над этим начальником такой главный, .что и не скажешь. "Уезжайте, - говорит милиции. - Он право такое имеет - врагов стрелять". Милиция и уехала.
- Что бабу порешил - понятно, - глухо и задумчиво произнес Кащей. - А вот права такого ни у кого нет. На то закон есть, суд. Дело-то мокрое.
- Какой ему закон, когда он - во какой начальник! - ответила Степка. Она развела руки, чтобы нагляднее были размеры власти и важности начальника, и вдруг заплакала.
"Законники! - презрительно отметил Сахан. - Но ты, Кащей, радуешь! Дураком, значит, решил прожить? Забыл, как Парфена замели, соседа твоего бывшего? Поди помнишь, газету на закрутку с оглядкой рвешь - не дернуть бы ненароком речь вождя или портрет чей не пожечь. Закон, Кащей, дело строгое, если его для Парфена не нашлось, так и ни для кого нет. А нет закона - топор хозяин. Тем, кто в силе, он - топорищем в руку, а шестеркам вроде нас с Парфеном - лезвием по шее. И все это, Кащей, ты не хуже меня знаешь. Нет, наврал книжник про тесемочку - все человечки видят, да только не признаются, жить хотят. Одна Степка и ляпнула по глупости".
Степка между тем продолжала рыдать.
"...нет, нет, - твердил Лерка. - Это моя женщина, я могу прийти к ней, раздеть ее. Я ее всю знаю. Там, ближе к животу, на ноге у нее ссадина и припухлость после того, как она налетела на черенок лопаты. Надо осторожно, ей больно, когда там касаешься. Надо эту ногу отвести в сторону и чуть вверх, и..." Лерка вздохнул судорожно, в голос, и отступил на шаг. Жаром плеснуло из раскрытой топки - я он увидел, что менялось так в Степкином теле, ощутил ладонями отвердевшие груди и закругленный живот. Она была беременна, его Степка.
- Это бред, - неслышно прошептал Лерка дрожащим ртом и, зачерпнув снег, растер им лицо. - Дворовая идиотка с моим ребенком в животе рыдает над какой-то чушью, и все забавляются ею - это нельзя, это бред.
- Ты чего, Степка? - спросил Кащей, снова пнув черный валенок.
- Дамочку жалко. Красивая, говорят, была, молодая. Страх как война над бабами злобствует - вон в какой грех ввела.
- Будет тебе - война, война. Нечего под кобелей лезть, - ответил Кащей и ушел.
Ушел и Лерка, а за ним, словно на невидимой нитке, потянулся Сахан.
Авдейка сказал Степке:
- Не плачь. Это неправда все.
- Как так?
- Собак еще в сорок первом году съели, я так и не видел ни одной. А другие на фронте погибли. И стрелять некого. Неправда, что собаку застрелили.
- Правда, правда, правда! - страшно прокричала Степка и затрясла головой.
# # #
Лерка уходил, держась в тени, скрывая себя от беспощадного солнца.
""Правда! Правда!" - настигал его Степкин крик. - Правда, пусть идиотка, но одушевленная же она! Как же может она не узнать? Ведь ночью она опять меня ждать будет и откроет мне все". Лерка ощутил на себе зубья капкана, рванулся и взмок от беспомощности.
Сахан понуро следовал за Леркой по пятам, ничего уже от него не ожидая, как-то сразу забыв, зачем добивался его полгода. Заметив, что Лерка странно завертелся на месте, будто вывинчиваясь из одежды, он испуганно спросил:
- Лерка, ты что?
Лерка остановил на нем оторопевший взгляд, дернулся сказать что-то, но промолчал. Стоял перед Саханом, пошатываясь от неотвязной мысли; "Племянник Сахана. Мой ребенок - племянник Сахана. Если я все же застрелюсь, он останется племянником Сахана. Идиотом и племянником".
