И теряющийся среди стонов и криков сотен смертельно раненных, лежавших вокруг нее, до нее долетел еще один звук, тонкий, сердитый и совсем не испуганный.
Плач ее ребенка.
Ее дитя, она оставила девочку в подземном убежище, а сама поползла сквозь ужас сражения, чтобы принести ей еды и воды, чтобы дочка могла жить…
19
— Помогите мне. Кто-нибудь, помогите мне.
Ее крики громоподобным эхом отдавались в воронке, взлетая и падая все с меньшей силой. Боль кругами расходилась по всему телу, потом снова уменьшалась до одной болезненной точки, а затем опять глубоко вонзилась ей в правый бок.
— Помогите мне, пожалуйста…
Два санитара с носилками, на рукавах белые повязки с красными крестами, измазанные кровью, остановились и посмотрели на нее.
— Да это же женщина! — удивленно воскликнул один из них. Опустив свой конец носилок, он встал рядом с ней на колено и положил руку ей на лоб. Потом взглянул на своего напарника: — Она холодная как лед.
— Рана тяжелая?
Он осмотрел ее бок. И когда увидел лужу подсыхающей крови, в которой лежала женщина, только бесстрастно пожал плечами:
— Все тяжело ранены.
— Здесь так много раненых. Будем ли мы сейчас отправлять ее в госпиталь? Или она станет дожидаться своей очереди? Нам сказали…
Мужчина, склонившийся над ней, только сжал губы.
— На море женщин и детей всегда пропускают вперед. Я думаю, что на войне то же самое. Мы отправим ее сейчас к сестрам милосердия.
Санитары осторожно подняли ее и положили на носилки. Шарлотт-Энн застонала от боли, но они, казалось, не обратили на это внимания. Потом подняли носилки и пошли. Каждый их шаг отдавался болью у нее внутри, разрывая ее тело на куски. Шарлотт-Энн все стонала и стонала в агонии, но было такое впечатление, что только она слышит эти стоны.
Когда они немного прошли, мужчина, идущий впереди, остановился и обернулся через плечо.
— Она так спокойна. Жива ли она еще?
Второй санитар посмотрел на нее и кивнул:
— Да, пока жива. Но ей очень больно. Я думаю, долго она не протянет.
— Может, оно и к лучшему, — философски отозвался его напарник, снова отправляясь в путь. — В конце концов, смерть даст ей покой, и она не почувствует своего несчастья.
Шарлотт-Энн смотрела на клубящийся черный дым. «Вы не правы, — безмолвно кричала она, — все ошибаются. Смерть — это холод, сырость и боль. Не важно, что вам говорят, это проклятье ада».
Все, что ей говорили раньше, оказалось бесстыдной ложью.
Теперь Шарлотт-Энн это знала.
* * *
Тогда ей не исполнилось еще и четырех лет. Шарлотт-Энн сидела у отца на коленях и внимательно слушала сказку. Когда отец закрыл книгу, она заерзала и взглянула на него.
— И это все? — спросила девочка с разочарованием.
Отец улыбнулся и отложил книгу в сторону.
— Боюсь, что все.
— А что произошло потом, после того как сказали «и зажили они счастливо»?
— Но это значит как раз то, что написано. Они были счастливы до конца своих дней.
Шарлотт-Энн медленно кивнула.
— Но ведь когда она откусила кусочек яблока, она умерла?
— Да… — осторожно ответил отец.
— А потом, когда принц поцеловал ее, принцесса снова проснулась?
Он кивнул.
— А что бы случилось, если бы он не поцеловал ее?
— Я так думаю, что она все спала бы и спала. — Отец улыбнулся. — Но об этом не волнуйся. Принц пришел и разбудил ее. Все произошло именно так, как написано.
— Папочка?
— Да, дорогая?
— Я больше никогда не буду есть яблоки.
Он рассмеялся.
— Ну, на твоем месте я не стал бы заходить так далеко. Это ведь просто сказка. Подобные вещи никогда не происходят в жизни. Я даже не уверен, знают ли люди, как можно отравить яблоки.
— Ах, так? — Шарлотт-Энн помолчала. — Но ведь люди умирают, правда?
— Да, — мягко ответил отец. — Когда-нибудь мы все умрем. Но тебе все равно не надо об этом беспокоиться. До этого еще так далеко. Ты же только недавно родилась.
— Но когда мы умираем, к нам тоже приходит принц, целует нас и мы просыпаемся? Когда у Билли умерла мама, никакой принц не пришел, и ее увезли.
— Шарлотт-Энн, так получается, что, когда мы проживем свою жизнь, мы умираем.
— Это больно?
— Да нет, не думаю.
— А что происходит потом?
— Потом приходит принц и будит нас. Только это не совсем принц. Это Бог. Он пробуждает наши души, и если мы прожили хорошую жизнь, то мы отправляемся на небеса и живем там счастливо рядом с ним и не умираем.
— А что там делают, на небесах?
— О, я не знаю. Что-нибудь, что доставляет нам удовольствие, я так думаю.
— Например, делают куличики? — С пылом поинтересовалась Шарлотт-Энн.
— Да, делают куличики. — Отец снова засмеялся и ласково поцеловал ее.
— Но… Бог нас разбудит? Не будем мы все спать и спать? Он не забудет про нас?
— Нет. Он никогда не забывает, — тепло сказал ей отец, крепко прижимая к себе хрупкое тельце. — Бог приходит и будит нас всех. Он наш настоящий принц.
20
Монастырь Пресвятой Девы был выстроен высоко на изрезанном уступами холме, возвышающемся над долиной. Лишь благодаря счастливой случайности, военной стратегии и близости более высокого холма — там, где раньше возвышался «Хрустальный дворец» ди Фонтанези, превратившийся в дымящиеся руины, — святая обитель спаслась от разрушения. Сражение длилось восемь дней, и сейчас открывающаяся глазам картина напоминала видение ада.
Древние постройки монастыря относились к двенадцатому веку, его окружала массивная каменная стена, отрезающая его от мира. Внутри огромный главный зал с крестовым сводом заполняли очень близко поставленные друг к другу койки, так же, как дортуар и другой зал. Старинные потолки и своды эхом отражали стоны раненых, молитвы сестер и множество других звуков. Запах мочи и испражнений смешивался с медным запахом крови. Уже давно перевалило за полдень, а поток раненых все не иссякал, привнося еще больше шума и хаоса под обычно молчаливые своды.
Сестра Мария-Тереза сидела на краю кровати, вытирая губкой запекшуюся кровь с груди молодого солдата. Уже многие годы она не видела мужчин и до сегодняшнего дня ни разу не видела их обнаженными. Монахиня старалась отвести взгляд, действуя на ощупь и руководствуясь скорее стонами солдата, чем взглядом. Прямо перед ней остановились санитары, принесшие еще одного раненого.
— Я просто не представляю, где мы их всех разместим, — прошептал женский голос справа от сестры Марии-Терезы. — Они все несут и несут. Их, должно быть, сотни.
Сестра Мария-Тереза обернулась и столкнулась взглядом с сестрой Маддаленой. Несмотря на шум, Мария-Тереза тоже говорила шепотом. Вот уже семнадцать лет хранила она верность данному ею обету молчания, и теперь, когда его пришлось временно нарушить, собственный голос казался ей хриплым и чужим.
— Нам уже давно не хватает еды и лекарств, — негромко произнесла она. — Большая часть воды заражена. Что мы будем делать?
— Нам следует молиться, сестры, — раздался у них за спиной твердый голос.
Обе монахини обернулись и увидели мать-настоятельницу. Она стояла подчеркнуто прямо, ее врожденную силу не могла скрыть внешняя слабость тела.
— Сигарету, — прохрипел раненый солдат, с которого стирала кровь Мария-Тереза. — Можно мне сигарету? Пожалуйста!
Сестра Мария-Тереза беспомощно оглянулась вокруг.
Не говоря ни слова, мать-настоятельница взглянула вниз на мужчину. В ее глазах читалось сострадание. Она понимала, что перед ней почти ребенок, едва ли ему исполнилось семнадцать, и он был одним из тех, кто не переживет эту ночь.
Мать-настоятельница опустила руку в карман своего забрызганного кровью когда-то белого, а теперь порыжевшего одеяния и достала пачку американских сигарет, оставленных ей одним из освободителей. Она протянула ее Марии-Терезе. Та осторожно взяла пачку.
— Зажгите одну для него, — мягко попросила аббатиса.
— Да, матушка, — ответила сестра Мария-Тереза. Поджав губы, выудила сигарету из пачки, потом взяла спички, протянутые ей настоятельницей, и замешкалась, не зная, что делать дальше.
