Когда мы подходили к Швицу, уже стемнело, но дорогу легко было найти, потому что нам навстречу вышли люди с факелами. Не знаю, как до них долетели известия о событиях в Айнзидельне, но быстро стало заметно, что слухи дошли до них не так, как было на самом деле, а так, как им хотелось, чтобы было. Нас приветствовали как героев, а кому же не хочется быть героем, и было видно, как у нас расправлялись плечи и мы, несмотря на усталость, пытались маршировать по-солдатски. Братию осыпали ругательствами и забрасывали снежками, одна женщина даже плюнула в лицо Зенобиусу. Он не стёр её плевок и сказал: «Gratiam habeas[37]». Она не поняла, но было заметно, что растерялась оттого, что он не разозлился. «Телесные и душевные слабости переносите с неустанным терпением», – гласит бенедиктинское правило. Зенобиус потом запел своим красивым басом «Ave maris Stella»[38], и другие монахи подхватили. Привычки сильнее, чем всё остальное, я это уже не раз наблюдал, и скоро те же самые люди, которые только что выкрикивали проклятия, уже подпевали. Пока мы дошли до дома правителя, наш победный марш почти превратился в религиозную процессию.
Ave, maris Stella, Dei mater alma, atque semper virgo, felix caeli porta[39].
Я хорошо понимаю, почему Штауффахер стат правителем. Хотя известия из Айнзидельна должны были его ошеломить, он всё равно уже всё обдумал и обо всём позаботился, даже об укрытии и корме для животных. Братию не заперли в темницу, как хотелось бы людям из толпы, а разместили в доме пастора; уже готов был для них горячий суп. За наших людей правителю не приходилось хлопотать, их разобрали по домам местные жители. Кажется, и это он просчитал заранее: когда толпа распадается на отдельных людей, можно не бояться, что они наделают глупостей.
Я простился с кузнецом Штоффелем и пустился на поиски Гени. Дом у правителя большой, и у Гени там была отдельная комната, как у важного гостя. После его давнего приезда в деревню мы больше не виделись, и он меня приобнял, но в его лице была не столько радость, сколько досада.
– От Поли я ничего другого и не ожидал, – сказал Гени, – он всегда ввяжется в любую драку, но тебя я считал более благоразумным.
Он не дал мне оправдаться, что я угодил сюда против своей воли, а прочитал мне доклад, что нападение на монастырь было глупостью, последствия которой ещё скажутся на нас. Было заметно, что эти мысли он обдумывал давно, Гени говорил об этом так заученно, как Чёртова Аннели рассказывает свои часто повторяемые истории. Он сказал, что спор с монастырём хотя и неприятное дело и до сих пор ни один мирный разговор не принёс решения, но надежда на то, что такое решение всё-таки может быть, ещё оставалась. Но произошедшим сегодня эта надежда окончательно разрушена, дыру в кувшине не заделаешь, колотя по нему молотком. А самое худшее, мол, то, что герцог, будучи попечителем монастыря, теперь должен будет что-то предпринять, чтобы не потерять лицо, ему ничего другого не остаётся, а конница Габсбургов – это тебе не монастырь, полный монахов, которые много чего понимают в молитвах, но ничего не понимают в битвах.
Он ещё долго говорил, но у меня позади был трудный день, и я заснул. А когда проснулся, Гени лежал рядом, как раньше дома, и это было так славно.
То, чего он мне не сказал накануне вечером – или он сказал, а я из-за усталости не услышал, – было его решение вернуться домой. Дескать, с его стороны было ошибочной самонадеянностью полагать, что он должен думать о больших делах этого мира, он ничего этим не достиг, зато упустил из виду малые дела. В деревне он был бы полезнее, чем здесь, и мог бы кое-чему воспрепятствовать. Но теперь он должен как можно скорее вернуться. Он, мол, попросит правителя, чтобы дал ему в распоряжение мула или телегу.
Так что у меня оставалось совсем немного времени, чтобы быстро сделать то, чего я не хотел упустить в Швице; теперь-то, после всего, я думаю, что лучше бы у меня совсем не было времени на это. Какой радостной я предвкушал встречу с Кэттерли, и какой печальной она оказалась.
У ордена Марии Магдалины был небогатый монастырь, со стороны он выглядел как обыкновенный, не такой уж и большой дом. Приёмная для посетителей маленькая; когда я там ждал, мне казалось, что я заперт в темнице. Горела единственная сальная свеча; когда за решёткой появилась Кэттерли, она походила на белое привидение. И лицо непривычное, потому что её чудесные волосы были спрятаны. Я даже удивился, как они помещаются под её тесным белым чепцом, но это была обманчивая мысль, ведь волосы, конечно, были острижены. Я представил себе, как эти пышные волосы лежат на полу и как их сметают веником, пока от них не останется ничего, кроме аромата лаврового масла, и это меня опечалило.
Если Кэттерли и обрадовалась мне, она не могла это показать. Она не только сама была в заточении в этом монастыре, но и её чувства тоже. Мы недолго проговорили, это было так, будто в последние месяцы каждый из нас жил в своём направлении, и расстояние между нами стало слишком велико. Она сказала, что счастлива здесь, но я не мог ей поверить, такое у неё было при этом печальное лицо. Только я хотел порасспрашивать её, как из глубины здания послышался колокольчик, это пришло время для очередной покаянной молитвы. На прощанье я подарил Кэттерли клочок пергамента с благословляющей рукой, мне показалось, она больше меня нуждается в благословении.
Когда я снова вышел на улицу, я знал, что больше никогда уже не навещу Кэттерли. В моих воспоминаниях о наших вечерах в Эгери она мне гораздо ближе.
Пятьдесят девятая глава, в которой речь идёт о волах
Штауффахер снова одолжил Гени белого мула и послал с нами конюха, чтобы тот привёл животное назад в Швиц. Правитель велел передать, что если Гени когда-нибудь передумает, он всегда сможет вернуться, и ему будут рады.
Б деревне с Гени здоровались как с чужим, даже те, вместе с кем он играл в детстве. Слишком долго он пробыл у важных людей, и принадлежность к власти всё ещё чувствовалась в нём. А ведь Гени как раз не хотел больше быть важным, хотел быть прежним обыкновенным Гени, но мало ли что ты решил, в итоге другие определяют, кого в тебе видеть.
Дядя Алисий вернулся из Айнзидельна лишь через неделю после нападения; как рассказывал Мочало, он заболел от обжорства и пьянства, и санитар, с которым по счастью ничего не случилось, поставил его на ноги при помощи рвотного средства и кровопускания. На дядю Алисия после возвращения в деревню тоже смотрели иначе, чем раньше, но по другой причине, чем у Гени. Раньше люди уступали ему дорогу, потому что боялись его, а после событий в Айнзидельне отворачивались от него, потому что не хотели иметь с ним дела. Сам он считал геройством учинённое в монастыре, но даже для тех, кто ещё вслух проклинал монахов, его подвиги были просто грехом. Цюгер даже по-настоящему злился на него; Цюгера звали Майнрад, и то, что швицеры содеяли с мощами святого его имени, было всё равно как если бы Алисий пришёл к нему домой и нагадил на его соломенный тюфяк. Между ними чуть было не завязалась драка, но до этого дело не дошло, потому что Гени выгнал дядю Алисия из дома – из-за нападения на Айнзидельн и из-за того, что Алисий вернулся в новом плаще, из такой ткани, какая бывает только у богатых людей. Кроме того, он похвалялся толстой мошной, полной денег, и болтал, что получил почётную плату, честно заслуженную за долгие годы наёмной солдатской службы. На самом деле он украл из монастырской церкви что-то ценное и потом дорого продал. Гени назвал его за это богохульником и висельником, между ними разразилась большая ссора, и Алисий съехал. Теперь ходят слухи, что он живёт в Финстерзее у дяди Дамиана, его двоюродного брата. Кажется, там не знают, кто устроил тогда нападение на их деревню, иначе бы ни к кому из нашей семьи там не были гостеприимны. А может, и знают, да им всё равно, потому что у Алисия теперь есть деньги.
