– Откроешь сам или мне вышибить дверь? – спросил Штоффель.
На мгновение возникла пауза, потом повернулся ключ в замке, и дверь открылась. Хубертус стоял на пороге, расставив руки, он действительно думал, что сможет преградить нам путь. Он так часто воображал, как станет кем-то важным, что в этот миг, должно быть, видел себя епископом и ждал, что все преклонятся перед ним и поцелуют его перстень. Но он был всего лишь монашек, даже ещё не настоящий, а монахи в этот день были зайцами на облавной охоте.
Штоффель не нарочно причинил ему боль, я уверен, он ведь не дядя Алисий. Он просто хотел отодвинуть его в сторону своим оружием, но Хубертус, который, вероятно, за всю свою жизнь даже в драке не поучаствовал ни разу, ринулся на него вместо того, чтобы отступить, а ведь если кузнец Штоффель затачивает лезвие клинка, оно у него действительно острое. И теперь у Хубертуса больше нет носа или, может, осталась разве что половинка. От этого он не умрёт, хотя кровь из него лилась, как из заколотой свиньи, но ни священником, ни кем-то более высоким ему уже никогда не бывать. Отрезанный нос – это знак дважды приговорённого жулика, это ещё хуже, чем отрезанное ухо, и никто с таким лицом не может предстать перед людьми в сане епископа, иначе люди будут думать невесть что, а у церкви будет дурная слава. Тут не поможет даже краска пурпур, которую делают из улиток, по словам Хубертуса.
И только когда он лежал на полу и жалобно скулил, я заметил, что на макушке у него теперь была выбрита маленькая тонзура. По крайней мере, до послушника он дослужился.
Пятьдесят седьмая глава, в которой Себи переживает дурные дела
Pater noster, qui es in caelis[27].
Господи Боже, сделай так, чтобы я смог это забыть.
Sanctificetur nomen tuum[28].
Хорошая память – это чистое наказание. Что однажды попало в голову, того уже оттуда не вытравишь, так же, как во время поста по-прежнему помнишь, что нарисовано на алтарных картинах, хотя они занавешены «голодным покрывалом». Даже когда стану стариком, старше Лауренца, я всё ещё буду помнить, как Придурок Верни…
Adveniat regnum tuum[29].
Моё неучастие в этом не оправдывает меня. «Кто знает, что есть добро, и не делает его, тот грешен». Я хорошо помню, как господин капеллан зачитывал это место; у меня было такое чувство, будто он смотрит при этом на меня. Я должен был воспрепятствовать, даже если это не имело смысла; бешеную собаку не удержишь голыми руками. Но попытаться преодолеть страх я всё равно должен был. Но я не святой и не мученик, а всего-навсего трус. Клоп. Я всё время молился, снова и снова Отченаш, и опять Отченаш, но это было всё равно что шёпотом пытаться перекрыть львиный рёв.
Fiat voluntas tua[30].
То ли пиво делает людей такими безумными, то ли от всего, что они уже натворили, у них закипела кровь. Может, они разъярились, потому что получили не всё из того, что намеревались украсть. Но причина не играет роли; когда снежной лавиной засыпало деревню, бессмысленно спрашивать, по какой причине. Просто так.
Sicut in caelo et in terra[31].
Они напали на монастырь, как саранча на Египет, они выламывали каждую дверь и перерывали каждый сундук, только в церковь пока никто не ступил ногой. Есть такое, чего не делают.
Пока всё-таки не сделают потом.
Я не знаю, кто был первым, возможно, он вовсе не был ни самым наглым, ни самым отважным. Может, он только тряс дверь, потому что уже привык за этот день трясти каждую дверь, а тут подоспел другой с топором и третий с тараном. Может, двери слишком долго сопротивлялись и уже из-за этого стали врагами человеку, может, люди разъярились, как Поли иногда впадает в ярость. Может, они забыли, что это святое место, куда они ворвались.
Или знали, но им уже было всё равно. Потому что их алчность оказалась сильнее.
Panem nostrum cotidianum da nobis hodie[32].
В конце концов доски раскололись, и первый ввалился внутрь. Я уверен, ему при этом было не по себе или он даже дрожал. Но молния с неба не грянула, и, когда он схватился за золотое распятие на алтаре, рука у него не сгорела. Так всё могло начинаться, и дальше пошло как по маслу. Жадность – это великий голод, и чтобы его утолить, пойдёшь на все смертные грехи. У кого нет ничего, хочет хоть что-нибудь, у кого есть много чего, хочет ещё больше. Перед одним из алтарей я видел на полу одеяло, которое было мне знакомо. Оно принадлежало старому брату Косме, санитару, и мы все ему завидовали, такое оно было тёплое. Кто-то, должно быть, похитил его из спальни и целый день таскал, пока не стащил здесь что-то более ценное. Может, принесёт домой вышитый плащ, а если его жена спросит, где взял, он скажет…
Не могу представить, что он скажет.
Er dimitte nobis debita nostra[33].
Они так основательно ограбили церковь, как козы объедают куст, забрали подсвечники и кадило, ковры и сутаны для мессы. Но это было ещё не худшее. Далеко не самое худшее.
Первые сорвали только вышитые платки; ковчежец с реликвиями потом вернули на голый алтарь. Наверное, подумали о проповеданном тогда тем пастором, что кому-то за такую кражу в аду будут отрезать руку, снова и снова, и так всю вечность. Первые ещё отставили ковчежец, но последние уже не отставили. Они увидели золото и драгоценные камни, и алчность оказалась сильнее страха Божия. Я видел того человека, который вытряхнул из ковчежца реликвии на алтарь перед тем, как спрятать драгоценность у себя под курткой. На отдалении я не разобрал, что выпало из ковчежца, это было что-то совсем маленькое, то ли ноготок, то ли прядка волос, я не знаю, какого святого это были мощи. Может, вор подумал: если он оставит сами мощи здесь – в аду ему будут отрезать не всю руку, а только один палец, а то и вообще оставят без наказания. Но с адом не придётся торговаться, это я знаю из проповедей и от Чёртовой Аннели.
Sicut et nos dimittimus debitoribus nostris[34].
Я не могу им простить, потому что становилось всё хуже, всё хуже и хуже. Господин капеллан однажды говорил в проповеди, что от маленького греха к большому путь идёт всегда под горку, и этот путь вниз налётчики пробегали всё быстрее, пока уже не могли остановиться даже перед главным алтарём.
Я только смотрел и ничего не предпринимал. Мне следовало бы позвать Штоффеля, я же знал, где он, может, он бы смог что-то сделать. Но я стоял в тени и даже не закрыл лицо ладонями. В одной истории Чёртовой Аннели был василиск; я не знаю, что это за животное, но если на него посмотреть, то уже не сможешь отвести взгляд. И близнецы Итен могут заставить курицу неподвижно лежать на земле замертво, хотя она живая. Так же было и со мной.
Дядя Алисий, конечно, был впереди всех. Поли я не видел и был этому рад потому что я думал: как хорошо, что он в этом не участвует. Но он всё-таки участвовал, только иначе. При этом Поли вовсе не плохой человек, но он просто повторяет всё за Алисием, так же как сам Алисий, сдаётся мне, повторяет всё за чёртом.
Et пе nos inducas in tentationem[35].
Они взломали двери главного алтаря и выломали решётку. Дрались за ценности, как стервятники за падаль.
Достали дароносицу и выбросили на пол облатки. Облатки на пол. Топтали их своими башмаками. Полубородого за такое жгли на костре.
И это всё ещё было не самое худшее. Я хотел бы забыть это, но не могу это забыть.
