вещи, сэр?
Не открывая глаз и не поворачивая головы, Харви буркнул:
– Нет.
– Может, принести вам ужин, сэр?
– Нет.
– Что еще я могу сделать для вас, сэр?
По соседству заверещал граммофон, из-за переборки в десятый раз за день раздалось «Расцелуй меня». По лицу Харви пробежала судорога боли. Назойливая мелодия, сентиментальная и слащавая до тошноты, заставила его содрогнуться. Утратив остатки самообладания, он вскочил.
– У меня раскалывается голова. Попросите их… попросите их ради всего святого выключить этот граммофон!
Наступила краткая пауза, будто кто-то лишился дара речи, в глазах Траута мелькнуло смятение, и музыка внезапно прекратилась – казалось, кто-то рывком снял иглу с пластинки. Тишина, столь неожиданная, что она показалась гнетущей, длилась до тех пор, пока Траут не произнес боязливо:
– Эта переборка очень тонкая, сэр. Когда вы так кричите, в другой каюте все слышно.
Он вышел, но вернулся через пять минут, неся в одеревенелых растопыренных пальцах накрытый салфеткой поднос. Оказалось, на подносе стояла тарелка с дымящимся супом, а рядом лежал стеклянный тюбик с белыми плоскими таблетками, заткнутый крохотной серебряной пробкой.
– Не хотите ли супа, сэр? – взмолился Траут, словно прося отпустить ему смертный грех. – Он очень питательный, сэр. Сиднейский суп, сэр. Капитан велел доставить его вам. А леди Филдинг, сэр, услышав, что вас мучают головные боли, спрашивает, не желаете ли вы принять аспирин.
Харви сжал губы. Ему хотелось одновременно завопить, выругаться и разрыдаться.
– Ладно, оставьте это, – произнес он глухим голосом. – Поставьте у кровати.
А потом опять лег, закрыл глаза, прислушиваясь к потрескиваниям и вздохам судна, прокладывающего путь во мраке. Таинственная символическая сила влекла Харви вперед помимо его воли. Несла его вдаль с неразборчивым лепетом, будто вокруг шелестели тихие, что-то беспрестанно нашептывающие голоса.
Глава 7
Плавание продолжалось уже три дня, по-прежнему дул попутный юго-западный ветер, «Ореола» мчалась по безмятежной зыби, слева по борту исчезал из виду мыс Финистерре. Утреннее солнце урывками проглядывало между облаками, теплые дожди время от времени разглаживали поверхность моря.
На палубе справа по борту раздавался топот, а ниже в кают-компании сидели перед открытой фисгармонией Роберт Трантер и его сестра.
– Это выдающееся произведение, Роберт, – задумчиво сказала Сьюзен, отрывая пальцы от клавиатуры и переворачивая страницу с нотами на подставке. – И конечно, ты прекрасно его поешь.
– Да, в нем есть нарастающий размах, как в старой «Славе». – Он наклонил голову в сторону иллюминатора, словно прислушиваясь к усиливающемуся топоту наверху. – Как думаешь, Сью, может, хватит музыки на сегодня? Солнце так сияет. – Он улыбнулся. – Пожалуй, хору имеет смысл пойти наверх.
Ее пальцы побежали по клавиатуре медленнее, и она обратила на брата теплый взгляд карих глаз.
– Роб, но мы ведь только начали. Мы договорились – один час, верно? Это мой самый любимый час в сутках, когда я могу побыть с тобой, посидеть в тишине.
– Я знаю, Сью, – ответил он, коротко хохотнув. – Конечно, наши репетиции доставляют мне удовольствие. Просто, кажется, дело в том, что мне трудно усидеть на месте. Тебе должно быть знакомо это чувство, когда выбираешься на палубу.
Она бросила на брата пристальный взгляд, снова отвернулась, извлекла из инструмента долгий приглушенный аккорд.
– Я не в восторге от здешних пассажиров, – провозгласила она внезапно и без видимого повода. – И совсем не в восторге от этой миссис Бэйнем.
Он помолчал, опустив глаза на белые накрахмаленные манжеты, аккуратно выглядывающие из-под рукавов сюртука и застегнутые на простые золотые запонки.
– Ах нет, Сью, – возразил он странным, делано естественным тоном. – Я бы сказал, по поводу нее ты ошибаешься. Я чувствую, в ней есть что-то доброе… великая способность делать добро.
– Она потешается над нами, Робби. Насмехается над всем, даже над Богом.
Он неодобрительно сжал ее плечо своей крупной белой рукой и процитировал:
– Да не хулится ваше доброе[32]. Полагаю, Сьюзен, нам не подобает критиковать других людей.
– Ты испытываешь к ней интерес, – быстро проговорила она. – Я это чувствую.
Роберт не стал отрицать.
– Признаю, Сьюзен, я испытываю к ней интерес, – произнес он, спокойно глядя сестре в глаза. – Но только потому, что хочу спасти ее душу. Вспомни, в прошлом я имел дело со многими женщинами. И что же? Разве я когда-нибудь дал тебе хоть малейший повод усомниться во мне?
Это было правдой. Он сталкивался со многими женщинами, откликавшимися на его духовный пыл с благоговением, которое он благодушно привык воспринимать как должное. Но ни на кратчайшее мгновение у него не возникали по отношению к ним чувства, заслуживающие хотя бы тени упрека. Симпатии Роберта целиком были на стороне его самого, Бога и сестры.
Рожденный в набожной семье из Трентона, он был одним из тех индивидуумов, которым, казалось, с ранних лет предначертана пастырская стезя. Его отец Джозайя Трантер, неудачливый лавочник, не добившийся преуспеяния мелкий пекарь, бородатый приверженец церкви единства седьмого дня, заквашивал свои хлеба при помощи Книги Левит. Даже от выпекаемых им пончиков несло затхлостью и высокой моралью. Мать, которую звали Эмили, ревностная христианка, происходила из почтенного рода Конкорд. Она была тихой и доброй, сносила постоянные неудачи супруга с похвальным терпением и стойкостью. Ее счастье заключалось в детях, к Роберту же она питала особо страстную привязанность, скрытую за маской невозмутимости. И Роберт действительно заслуживал глубокой преданности. Он рос обязательным, разумным, от природы прилежным мальчиком, не был склонен к проказам, и когда гости, погладив его по голове, спрашивали: «Ну что, сынок, кем ты хочешь стать?», отвечал совершенно искренне: «Я буду проповедовать Евангелие». Его возвышенное намерение с радостью взращивали и поощряли. Заезжий пастор, гостивший в доме пекаря, даже написал о нем брошюру под названием «Спасен в юном возрасте девяти лет». Таким образом, он рано познал пыл спасения.
Сьюзен в силу кроткого нрава неизбежно находилась в тени брата. Она преклонялась перед ним и вообще была хорошей девочкой, но не образцом совершенства. И если Роберт поступил в богословский колледж, то ей без возражений позволили устроиться медсестрой в больницу Джона Стирлинга.
Шли годы, и наконец настал великий день рукоположения Роберта. Момент славы для бедного пекаря и его жены! Позабыв обо всех мытарствах, о невзгодах и жертвах ради экономии, они облачились в свои лучшие торжественные наряды и, счастливые, сели на поезд до Коннектикута.
Но произошло трагическое недоразумение. Отъехав шесть миль от Трентона, поезд сошел с рельсов на стрелке и врезался в насыпь. Ущерб оказался незначительным, погибли лишь два человека. То были Джозайя и Эмили Трантер. Роберт, конечно, страшно расстроился. Известие обрушилось на него
