в тот момент, когда он, посвященный в сан, выходил из храма Единства. Была трогательная сцена. Что касается Сьюзен, то она по сравнению с братом почти ничего не говорила. Никто не ожидал, что потеря так тяжело скажется на ней. Однако в течение следующего месяца она дважды падала в обморок, исполняя свой долг в больнице. У нее диагностировали порок сердца и доброжелательно посоветовали отказаться от работы в казенных учреждениях.
В результате она поселилась с братом в Оквилле, где тот получил свой первый пасторат. И посвятила всю себя Роберту. Большего она и не желала. Но Роберт, пусть рьяный и успешный, чувствовал себя не на своем месте. Им владело беспокойство. Он унаследовал пылкий и романтичный ум. Ему хотелось, хотя сам он этого не сознавал, увидеть краски и пощупать текстуру мира. Через год он покинул пасторат и подал заявку на участие в миссионерской деятельности.
Его искренность и способности были известны многим, и этот шаг был встречен с одобрением. Руководство секты понимало, что он не отличается крепким здоровьем. К тому же преподобный Хайрам Макати – ее движущая и направляющая сила, – подобно Александру Великому, стремился к завоеванию новых земель. В то время под влиянием особых обстоятельств возникла настойчивая потребность в миссионере на Канарах. И Роберта отправили не в Китай, не в Конго, а в Санта-Крус. Естественно, Сьюзен поехала с ним.
Такова вкратце его история. А сейчас он терпеливо смотрел на сестру.
– Я абсолютно серьезен, Сью, – произнес он твердо. – Поверь, меня посетило озарение, что миссис Бэйнем можно спасти. Больше надежды дает обращение циника, нежели души, попросту апатичной. И я обрету огромное счастье, если послужу скромным орудием Господа и приведу эту душу к благодати. – Его глаза вспыхнули восторгом при мысли о величии этой цели.
Сьюзен молча и почти тоскливо взглянула на него, на щеках ее проступили алые пятна тревоги. А потом с порывом ветра в иллюминатор ударил водоворот дождя, и с палубы донеслись смех и восклицания. По трапу быстро простучали чьи-то ноги, и в дверь кают-компании вбежала Мэри. Ее туфли были забрызганы водой, в растрепанных волосах посверкивали, как жемчужины, дождинки.
– Дождь идет, дождь идет, – пропела она. – Свистать всех вниз!
Следом за ней в кают-компанию вошли Элисса, Дибдин и Коркоран.
– Боже правый, – сказал Дибс, шагая враскачку, как бывалый моряк, – вот это шквал! Внезапный, как… как не знаю что.
Элисса, отряхнув лацканы пальто, уставилась на Трантеров.
– Вы тут пели, – громогласно объявила она. – Это ужасно забавно. И фисгармония… очень, очень мило. Вы жмете ногами на эти штучки – педали, верно? Но не надо останавливаться. Вы должны нас развлечь. Чудесно! Просто очень даже восхитительно! – Проскользнув мимо остальных, она уселась на длинный бархатный диванчик и изобразила вежливое ожидание.
В воздухе мгновенно разлилось ощущение неловкости, но, хотя краска еще не сошла с лица Сьюзен, голос ее прозвучал твердо.
– Мы пели для Создателя, – отчеканила она. – Мы не относимся в этому как к развлечению.
Элисса нахмурилась в деланом недоумении.
– Ну неужели вы не можете что-нибудь спеть? – запротестовала она. – Я хочу сказать, разве нельзя развлечь и вашего Создателя, и нас одновременно?
Дибс издал свой обычный смешок, но глаза Сьюзен потемнели, а губы побелели. Казалось, она не в силах найти слова для ответа. Но тут заговорил Роберт.
Глядя прямо на Элиссу, он произнес:
– Я спою для вас, миссис Бэйнем, раз вы просите. В конце концов, мы не настолько невежливы. Я спою что-нибудь из того, что может вам понравиться. И полагаю, Бог тоже был бы не против это услышать.
Он развернулся с безотчетной, едва заметной церемонностью и вполголоса сказал несколько слов, обращаясь к сестре, которая сидела прямо, застыв как изваяние. Целых десять секунд все думали, что Сьюзен не пошевельнется, но потом она покорно сникла, положила руки на клавиатуру и начала играть. Это был негритянский спиричуэл «Все дети Божьи», и, когда по салону разлился мелодичный дискант дешевой фисгармонии, Роберт запел.
Он обладал хорошим голосом – его баритон слегка гудел на низких нотах и вибрировал на высоких, тем не менее был богатым и звучным. Распахнув глаза и напрягая горло, Роберт очень старался петь как можно лучше, от этого исполнение было излишне эмоциональным, даже театральным. Но его манерность не смогла разрушить трогательную красоту мелодии, отдававшейся эхом в тесном пространстве и летящей прочь, чтобы окончательно раствориться на просторах катящего свои волны моря.
Коркоран слушал, наставив на инструмент расплющенное ухо и едва заметно кивая, – эта мелодия была созвучна его настроению. Дибс, чья верхняя губа вопросительно изогнулась, обнажив желтоватые зубы, думал об обеде. Хмурая безжизненность Элиссы не выдавала ничего, кроме скуки и презрения. Но Мэри слушала как завороженная. Она свернулась на диванчике, подогнув стройные ноги, так что туго натянувшаяся синяя саржевая юбка подчеркивала красоту ее бедер. Взгляд молодой женщины был отсутствующим, она не смотрела на певца. В выражении ее прелестного лица, минуту назад такого восторженного и смелого, появилась безнадежность, странная потерянность. Перед ее мысленным взором плыли волнующие, непостижимые тени, в ушах звучал плеск воды в фонтане, и с его журчанием мешалось белое сияние луны. Она вновь ощутила дрожь, словно стояла на краю глубокой пропасти, где вот-вот должно было что-то открыться.
Внезапно голос взметнулся в последний раз и затих на высокой ноте. Все молчали. Мэри была слишком тронута, чтобы заговорить. Затем Элисса демонстративно зевнула, прикрыв рот ладонью.
– Большое вам спасибо, – флегматично произнесла она. – Я слышала это в исполнении Робсона. У него получалось довольно красиво.
Униженный Трантер покраснел до корней волос. Сьюзен встала резко, как автомат, и начала собирать ноты.
Тогда Мэри сказала:
– Это было чудесно… чудесно. – Она помолчала, подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль. – Что-то кроется за этим… какой-то смысл, который нельзя увидеть на поверхности.
– Ей-богу, а вы правы, леди, – галантно поддержал ее Коркоран. – Под поверхностью происходит много всякого, чего нам не уразуметь. Того, что нам и не снилось и что нельзя объяснить, как ни старайся.
Наступила недолгая тишина. Мэри встала и, не сказав больше ни слова, вышла из кают-компании.
Дождь прекратился. Облокотившись о перила, она чувствовала, как ветер дует в лицо, и, приоткрыв рот, вдыхала свежий, чистый воздух со звуком, похожим на шелест внутри морской раковины. Она испытывала сейчас сильнейшие переживания безо всякой на то причины. Смысл, который нельзя увидеть на поверхности! О, как же она глупа, слишком глупа, чтобы выразить это словами. Но она ничего не могла с собой поделать. Слепо протянула вперед руки
