Суд не мог или не смел разбираться в том, кто из них действительно пострадавшие, а кто мошенники; ему слишком было ясно все чрезвычайное политическое значение этого процесса, благодаря которому парламент сразу мог приобрести небывалую популярность. И он удовлетворял все иски. Комиссии лихорадочно работали; в Консьержери ежедневно прибывали протоколы, где их с неизменным равнодушием, никогда не протестуя, подписывали заключенные. Скоро огромное состояние Неккера было целиком поглощено исковыми претензиями; тогда открыли муниципальную кассу. И лишь когда правительство категорически запретило продавать с торгов земли Неккера, по закону перешедшие в собственность короны, суд решил, наконец, объявить свое чудовищное исковое производство законченным.
— Еще один такой процесс, еще один осужденный Дьявол, — крикнул Барт через стену, — и все ханжи в стране будут жить припеваючи! Вот видите, мейстер, оказывается, можно спекулировать небом, и удачно спекулировать.
Ответа не последовало, и Барт забеспокоился. Он знал, что тщедушному телу Неккера не под силу выдержать те мучения, какие причинял железный пояс. Он знал, что тяжкие цепи, которые ему самому — сильному, здоровому гиганту — не причиняли большого вреда, натерли Неккеру глубокие, гноящиеся язвы на ногах; а благодаря железному поясу, сдавливающему живот, произошли, по-видимому, какие-то серьезные нарушения в его внутренних органах. В последние дни Оливер совсем не мог есть; его беспрерывно рвало. Слабость была так велика, что он не держался на ногах. Он тихо лежал на койке, жаловался редко; только ночью стонал иногда от боли.
— Мейстер! — окликнул его обеспокоенный Даниель.
Ответа не было.
— Эй, стража! Стража! — завопил Даниель и стал колотить цепью по железной двери.
Неккера нашли в глубоком обмороке. Тюремный хирург, с трудом приведший его в чувство, не мог предпринять никакого лечения, покуда не сняты оковы. Ключ от железного пояса президент днем и ночью носил при себе. Врач отправился к нему и потребовал снятия оков. В тот же день он был уволен со службы.
— Мне нельзя погибнуть здесь, Даниель, — жаловался Оливер, — народ верит только тому, что он видит собственными глазами!
Он попросил допустить к нему францисканского приора Фрадэна. Судьи изумились этой просьбе, но охотно пустили к нему самого известного и ожесточенного из его противников. Когда тюремщик затворил за собой дверь, Антуан, весь в слезах, склонился над койкой.
— Мейстер! — прошептал он. — Дорогой мой господин! Ради бога, что это все обозначает?
Оливер погладил руку аббата.
— Разве ты не слышал, отец Тоон? — усмехнулся он. — …Да здравствует король! Смерть Дьяволу!.. В этом все дело — это я ему обещал.
В стену ударили чем-то железным. Фрадэн отскочил.
— Мой Даниель, — успокоил его Неккер. Из-за стены донесся фламандский говор Барта:
— Ты должен добиться, брат Тоон, чтобы с мейстера сняли оковы. Это сейчас самое нужное и важное!
— Да, Фрадэн, — сказал Оливер, — это очень важно. Не то процесс переживет обвиняемого. А приговор непременно должен быть приведен в исполнение. Народ верит только тому, что видит собственными глазами!
— И если он не увидит Дьявола на виселице, — вставил Даниель, — то будет снова воображать его на престоле или около престола и уверует в это. Понимаешь, Тоон?
— Мой Даниель меня понимает, — тихо сказал Оливер, — и ты тоже, милый Тоон. Не расспрашивай больше, поскорее добудь сюда президента. Ключ у него, и он не выпускает его из рук. Ты теперь влиятельный человек. Используй все влияние для меня еще один раз. Поспеши, Тоон. Потому что и так уже поздно. — Он притянул аббата к себе так, чтобы Барт не мог слышать шепота, — и так уж повесят не целого Дьявола, а без одной ноги… Он их и тут надует… нет, я не ошибаюсь… гангрена…
Фрадэн вскрикнул, увидев ногу. Он тут же умчался, не отвечая на испуганные расспросы Даниеля.
— У вас секреты от меня, мейстер! — бранился Барт из-за стены.
— Оставь, Даниель, — ласково успокоил его Неккер, — я лишь немного распалил его воображение.
Через час прибыл президент. Он велел тюремщику удалиться и с факелом в руке подошел к койке Оливера. Они посмотрели друг друга в глаза. Оливер молча сбросил с себя одеяло. Судья не дрогнул.
— Почему хотите вы, сеньор, чтобы я здесь умер? — спросил Неккер. Президент ответил не колеблясь:
— Потому что вы знаете и можете всенародно высказать тайны, не подлежащие оглашению. Суд этого боится.
— Суд боится того, чего боитесь вы, сеньор. А вы сомневаетесь в том, доподлинно ли я дьявол, и боитесь собственных сомнений.
Ле Буланже долго молчал. Потом спросил:
— Указы регентства — ваших рук дело, Неккер?
Оливер поднял голову.
— Вы будете удивлены, сеньор: такова была последняя воля короля.
Президент отступил шаг назад; факел в его руке заколебался.
— Король приказал вам предстать перед судом, Неккер?
— Нет, но, умирая, он отдал в мои руки жизнь молодого короля и судьбы престола. Теперь вы знаете мою тайну, теперь вы понимаете мой поступок, президент, и теперь вы знаете, в чем ваш долг.
Судья медленно наклонился. Он был словно оглушен каким-то внутренним шумом. Два глаза, широко раскрытые, были так скованы тайным волнением, что ничего не различали. Голова склонялась ниже, ниже. Он поцеловал руки, сложенные поверх грубого одеяла.
Он не произнес ни слова. Даниель, обеспокоенный долгим молчанием, закричал, прорвав тишину:
— Отомкните пояс! Ради всего святого не медлите, сеньор!
Президент выпрямился и смущенно кашлянул. Потом позвал тюремного сторожа и дежурного офицера.
— Состояние заключенного, — сказал он резко и безапелляционно, по своему обыкновению, — исключает всякую возможность побега; властью судьи я приказываю снять оковы. И пусть пошлют за евреем-медиком архиепископа.
Со сжатыми губами наклонился он над Ле Мовэ, откинул одеяло и рубашку и отомкнул железный пояс. Покуда двое служителей поднимали Оливера, а двое других снимал цепи, он успел потерять сознание. Он очнулся, когда левая нога была уже ампутирована.
Президент распорядился, ко всеобщему изумлению, чтобы комиссии закончили свои работы через две недели, не позже. В феврале, на пятом месяце процесса, Верховный суд в составе двух первоприсутствующих и двадцати шести членов собрался для постановления приговора. Целых шесть дней читались протоколы; девятнадцатого февраля вердикт был вынесен. Суд единогласно приговорил Оливера Неккера и Даниеля Барта, ввиду их бесчисленных преступлений, к повешению на виселице города Парижа.
Рано утром 21 февраля президент Ле Буланже, его заместитель Де ла Ваккери и генеральный прокурор Аллигре прибыли в Консьержери и объявили заключенным приговор.
— Хорошо, — сказал Оливер, болтавшийся, как скелет, между двумя костылями.
— Превосходно! — воскликнул Барт, который поддерживал его рукою и только что плакал как дитя, увидев мейстера после стольких месяцев разлуки.
— Приговор, — сказал президент, — вступает в законную силу без утверждения его правительством. Имеете ли вы что-либо возразить против этого?
Неккер смерил его долгим взглядом и чуть-чуть улыбнулся.
— Нет, — сказал он и тихо добавил: — благодарю вас, сеньор. Все очень хорошо. Солнце светит сегодня?
Ле Буланже поспешно отвернулся и вышел не отвечая. Де ла Ваккери и прокурор переглянулись между собой и вышли вслед за ним. Немедленно вошел приор Фрадэн; другой монах очень высокого роста остался стоять в дверях.
— Светит сегодня солнце, брат Тоон? — спросил опять Оливер.
— Да, — ответил аббат, — совсем как весной.
— Хорошо, хорошо, — кивнул Оливер.
— Самая подходящая погода для народного празднества, — сказал Барт.
— Помолимся? — тихо спросил Фрадэн.
— Да, — сказал Даниель изменившимся голосом. Оливер молчал и глядел на дверь.
— Еще один служитель божий решается прийти к Дьяволу?
Аббат наклонился к самому уху Оливера.
— Духовник королевы, — прошептал он. Высокий монах подошел ближе. Оливер пристально в него всмотрелся и воскликнул:
— Вас тогда дог укусил, а не дьявол, отец мой! Вы теперь знаете это?
— Я знаю многое другое, Оливер.
— Вы пришли все-таки спасать мою душу, отец?
— Нет, мой Оливер, мне не достать до нее. Но я пришел сказать тебе, что бедное тело недолго будет висеть на ветру, что его тайно схоронят и предадут честному погребению вопреки велениям сурового закона. Это мне поручено. И еще одно я бы хотел, — чтобы ты сказал мне доброе слово, Оливер.
— Брат, мой милый, — сказал Оливер. Отшельник склонился над ним и поцеловал его в уста.
В десять часов утра обоих преступников доставили во внутренний двор парламента. Там их торжественно предали в руки палача. Палач был добродушный малый; он бережно подсадил калеку на тележку и позволил ему, против всех обыкновений, сесть. Дьявол сел на дно; только седая, бескровная голова его виднелась поверх стенок повозки. Даниель высился рядом с ним во весь свой огромный рост и коленями поддерживал его плечи. Тележка, окруженная усиленным нарядом полиции и парламентской стражи, пробиралась сквозь толпы народа по направлению к Монфоконской виселице. Добродушный палач сидел рядом с Оливером и закрывал его от взоров толпы, которая безмолвствовала, — быть может, из страха, быть может, от разочарования, потому что между пик и конских голов ничего нельзя было разглядеть, кроме лохматой головы и могучих плеч Барта.
