Король помолчал немного, потом произнес с кривой усмешкой:
— Странный святой, у которого даже нет мужества произнести заклятие против нечистого духа!
— Быть может, — улыбнулся Неккер, — быть может, он как раз обладает мужеством, которого все другие не проявили, и, быть может, он опасается, что изгнание нечистого духа придется вам не по вкусу.
— Это твоя новая манера шутить, Оливер? — спросил Людовик, развеселившись; а когда Неккер ничего не ответил, он продолжал, уверенно и хитро сощурившись, с сатанинской своей иронией прежних, лучших дней: — В таком случае, пусть дьявол отправится в Тур и привезет мне святого. Оригинальное будет соревнование. Мне это по вкусу, брат.
Сын апулийского крестьянина Роберто Риццо был отшельником с двенадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста, — покуда, по просьбе папы, он не отправился в Плесси.
Еще мальчиком он убежал из дома отца, оставив его овец, кукурузу и виноградные лозы и весь этот тесный, напоенный солнцем мирок, чтобы в прибрежной пещере умерщвлять свою слишком рано развившуюся плоть. Почтительный восторг и преклонение односельчан сразу закрыли ему все пути назад. Так и не выбрался он из своей пещеры. Как человек большого самолюбия, жаждавший, чтобы все признали его неоспоримую исключительность, он остался в пещере, стал юношей, мужем, старцем. Богослов-самоучка, человек редких знаний и редкой однобокости, он служил божественному милосердию с немилосердной суровостью, был жесток к себе, жесток к другим грешникам, стекавшимся к нему из сел, городов, областей Италии, Франции, всего католического мира, не брал в рот ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока и лишь дважды прерывал свое пятидесятилетнее затворничество для того, чтобы поклониться святым местам и основать две церкви в Северной Африке. С течением времени он приобрел и влияние церковно-политическое; неизменно отказываясь занять какое бы то ни было положение в церковной иерархии, он тем не менее являлся душой крайней, воинствующе ортодоксальной партии, перед которой во время каждого конклава заискивали кардиналы испанской ориентации и с которой каждый новый папа принужден был считаться. Отправиться к христианнейшему королю Роберто согласился после долгих упрашиваний со стороны папы, и то лишь потому, что представлялась возможность, влияя на больного Валуа, утвердить уже сильно пошатнувшуюся власть Рима над Галликанской церковью[83]. Путь Роберто по Италии был давно не виданным сплошным триумфом его святости. Сопровождали его папский посол и королевич неаполитанский. В Неаполе король почтил его, как сын чтит отца: пришел пешком и с непокрытой головой в скромный трактир, где остановился Роберто, чтобы получить его благословение. В Риме его появление было целым событием. Кардиналы толпились в палаццо у римского градоначальника, где отшельник согласился занять пустой чердак с деревянной койкой. Он пробыл в Риме три дня, и за эти три дня он имел три аудиенции у папы, протекавшие с глазу на глаз и продолжавшиеся часа по три-четыре. Умный Клеменс не только предложил ему кресло рядом с собой, не только оказал ему честь, поручив основать новый орден, но и подробнейшим образом информировал обо всем, что касалось французского короля, и о церковно-политической цели его, Роберто, поездки: нужно разлучить безнадежно больного Валуа с его всеми ненавидимым, дьявольски опасным в духовном и светском смыслах министром Ле Мовэ, который не только всецело держит его в руках, но и безумно тиранит страну; больше того: это единственный человек, который сейчас в состоянии воспрепятствовать Риму получить влияние на политику короля и его несовершеннолетнего наследника. Святитель счел возложенную на него миссию венцом всей своей отмеченной божьим перстом жизни.
Остановившись в Туре, он медлил ехать в Плесси; это был маневр, весьма примитивный, имевший целью заставить себя ждать возможно напряженнее. Епископ, который, подобно всем прелатам королевства, был врагом Неккера, расписывал «коронного дьявола» самыми яркими красками гнева и ненависти.
Роберто, любивший упрощенно-лубочные образы и понятия, был уже совершенно уверен, что этого Нечистого, в котором, кроме нечисти, ничего, конечно, нет и быть не может, он сумеет быстро ухватить за шиворот, а затем одолеть двумя-тремя ударами божественной палицы.
И все же, когда доложили о прибытии Ле Мовэ, — уже гулкий шаг закованных в латы двухсот шотландцев потрясал узкие улицы, — он побледнел не меньше епископа.
— Не раздражай его, отец мой, — прошептал епископ, предусмотрительно ретируясь, — не раздражай его! Он чертовски мало считается с нашим саном и нашей неприкосновенностью. Рим далеко, зато казематы очень близко… и клетка Балю пуста…
Отшельник скрестил руки на груди. Лучи заходящего солнца врывались в высокое окно таким багрово-красным потоком, что охваченному внезапным испугом и растерянностью монаху подумалось: не Нечистый ли это знаменует свое появление таким адским заревом и не вынырнет ли он сейчас в пролете окна? Он глядел как зачарованный в это море красного света, слишком гордый, чтобы уже сейчас призвать на помощь имя божие, и настолько занятый самим собою, что не заметил седого человека на другом конце сумрачной залы, не слышал, как тот вошел.
Роберто вздрогнул и резко обернулся на голос.
— Отец мой! — мягко произнес Неккер, все еще стоя в затемненном углу.
Но красный свет все еще застилал глаза Роберто, он ничего не видел, кроме потоков красного света. Руки его задрожали, он схватил распятие, висевшее сбоку на четках. «Совсем как солдат, ухватившийся за саблю», — подумал Неккер. Глаза щурились; на строгом сухом лице пустынника брови сошлись у переносицы.
— Кто здесь? — бросил он недоверчиво и грубо, как часовой на посту.
— Позвольте, отец мой, — сказал Оливер и подошел ближе.
Роберто прикрыл глаза рукой, защищаясь от света, и обратил взор на говорящего, который подходил все ближе, совсем близко — вот уже склонился к его руке: то был седой человек его возраста — быть может, моложе — и лицо у него было такое, как любил святитель (у него самого было такое лицо, лицо, изваянное карающей, суровой рукой вседержителя!), но глаза были мудрые и печальные, от которых ему стало не по себе: таких глаз он не выносил даже у господа своего Иисуса Христа и у некоторых особенно мягких и милосердных святых.
— Я говорю с советником короля? — спросил он на тяжеловатой латыни, колеблясь между естественной ненавистью к этому человеку и каким-то влечением к нему; но тут же вспомнил о долге, о том, что сатана может воплощаться в любой, самый привлекательный образ, и продолжал своим сиплым, ворчливым голосом уже на простонародно-итальянском наречии: — Так вы тот самый сьер Ле Мовэ?
— Да, отец мой, — ответил Оливер, ласково улыбаясь, — я здесь, чтобы передать вам приглашение короля и проводить вас к нему, если вам угодно будет это приглашение принять.
Роберто приготовился к бою и осторожно сделал первый выпад:
— Что нужно великому королю от меня, бедного отшельника?
Неккер посмотрел на него серьезно, спокойно, словно молча отодвигая в сторону занесенное им копье, и старик покраснел под этим взглядом.
— Если вам это еще неизвестно, отец мой, — возразил Оливер, — то вы это скоро узнаете. А теперь нам с вами необходимо еще кое о чем побеседовать.
Роберто, застигнутый врасплох таким внезапным оборотом дела, откинулся назад и решил не ждать атаки.
— Мессир, — резко сказал он, — из того, что я готов быть полезным его величеству в вопросах веры, отнюдь не следует, что я поддамся предварительной обработке в чьих-либо интересах. Ведь не о делах же веры мы будем с вами беседовать?
— Несомненно, отец мой, — произнес Оливер с ударением; — ведь вы знаете, что меня здесь называют Дьяволом!
Отшельник встал и вытянул руку, как бы защищаясь; он не знал, уместно ли уже возглашать «Изыди, сатана!», или нет.
— По-видимому, — угрожающе крикнул он, — это богомерзкое прозвище вам нравится?
— Нет, — сказал Неккер, — но вы должны сделать так, чтобы оно перестало нравиться королю. Вы должны попытаться спасти его от меня, или от того, кого он во мне видит, — кем я, быть может, и являюсь, отец!
Роберто упал в кресло, глаза его были широко открыты и светились детским изумлением.
— И это вы мне говорите, мессир? — шепнул он.
— Король очень, очень болен! — вскричал Неккер, и внезапное отчаяние охватило его, а слова бессильно качались между истиной и ложью, не находя пути. — Худо, худо королю, его подточила вера в чары нечистого, которого он видит во мне! Окаменел он вдали от бога, рядом со мною! Спасите его жизнь, отец мой, ибо он хочет жить! Сейчас дело идет о его жизни, а не о его душе, которая ведь ждет и жаждет вас! Именем бога прикажите ему расстаться со мною и тем спасите его, отец мой!
