Объяснить эти (продолжим выражаться помягче) преувеличения можно только одним — упорным желанием, во-первых, сделать преступления нацистов еще более отвратительными и масштабными. Приписать им даже то, чего они не делали и вообще сделать не могли при всем желании.
Во-вторых, желанием распространить эти преступления с кучки негодяев (виновных тоже очень в разной степени) на весь немецкий народ.
Идея уникальности Холокоста очень близка сердцу многих евреев. «Методичное и жестокое уничтожение нацистами 6 миллионов евреев не имеет прецедентов и считается величайшим преступлением, известным мировой истории. Из каждых трех евреев два были убиты»{252}. Так характеризует Холокост «Карманная Еврейская энциклопедия».
Г. Померанца очень беспокоит, что понятие «геноцид» распространяется на совершенно другие явления. Например, на истребление социальных слоев{253}. Чем истребление казаков или «кулаков» отличается от истребления цыган — этого господин Померанц не объясняет, просто декларирует — вот отличается, и все тут! Действительно — а вдруг произошедшее с твоим народом не уникально, и более того… вдруг твой собственный народ окажется причастен к чему-то такому… непочтенному?! Страшно подумать.
Такие же, только высказанные более честно, беспокойства охватили многих французских евреев, когда во время войны и этнических чисток в бывшей Югославии стали проводиться исторические параллели между событиями в Германии и событиями в Югославии. Причем даже не словесно! Общество «Врачи мира» распространяло афиши с изображением лагеря, окруженного колючей проволокой и вышками, наполненного изможденными заключенными. Текст гласил: «Это лагерь, где идет этническая чистка. Не напоминает ли он вам что-то другое?»
Так вот, «во Франции немедленно вспыхнула дискуссия. Некоторые представители еврейских организаций восстали против того, что они называли «покушением на память о Шоа»… они делали ударение на уникальность Шоа и недопустимость сравнений. Они также говорили, что сравнение Милошевича с Гитлером приводит к преуменьшению и даже к отрицанию специфичности опыта и страданий евреев».{254}
Когда в 1987 году в Лионе судили нацистского преступника Барбье, возник, как ни странно, вопрос: кто должен свидетельствовать против преступника. Некоторые всерьез полагали, что свидетельствовать против Барбье имеют право только евреи. Ведь если свидетелями будут участники движения Сопротивления, которых репрессировал Барбье по политическим мотивам, — тогда это будет «отрицанием или умалением абсолютной уникальности преступлений нацистов против евреев».{255}
Но если геноцид — это «возвращение к племенному сознанию, для которого уничтожение побежденных… это норма»{256}… тогда — в чем же уникальность Шоа?
«Ассоциация с жертвами, соответственно, ставит очень выгодно их национальную нравственную позицию. Они в этой ассоциации могут принимать роль судьи: «Мы жертвы, значит, мы можем судить. А есть немцы, поляки, в общем, плохие люди, которых мы можем осудить, а мы-то хорошие… негативизм по отношению к полякам со стороны еврейских групп из Израиля. При том, что сами польские гиды — католики. Они испытывают большое чувство вины, совершенно неосознанно, они не имели отношения к этим событиям… плохо то, что школьники воспринимают все это как естественную вещь. Они это чувство вины переносят на конкретные народы, и это плохо».{257}
Трудно не согласиться с автором статьи. Евреи, строившие свою империю, никогда бы не допустили такого воспитания своих детей и внуков. Для любого ведь очевидно: из детей, считающих свой народ невинной коллективной жертвой, а другие народы сборищем негодяев, с большой степенью вероятности вырастут плохие, непорядочные люди. Кроме того, выращивать людей, несущих в своем сознании двойной счет, инстинктивно разделяющих людей на «своих» и «чужих», — очень опасно. И для других народов, и для их собственного.
Впрочем, из идеи коллективной вины всего мира перед евреями можно извлечь и совсем немалые денежки. Например, можно заставить платить Германию за убийство 6 миллионов евреев.
Глава 8
Раскол евреев
Мы не пашем, не сеем, не строим.
Мы гордимся общественным строем.
Т. и С. Никитины
Неизбежное расслоение
Пока существует община, личные качества человека не очень важны: община «вывезет». Внутри самой общины сильные и умные давно уже тащили на себе слабых и туповатых. Они хотели освободиться от общины. Час настал, и началось расслоение: на тех, кто и сам по себе чего-то стоит, и кто не стоит совершенно ничего.
Чем тупее, ограниченнее, малограмотнее общество вокруг — тем больший процент евреев и «сами по себе» займут в обществе престижное положение. Если вокруг все неграмотны — тогда и самый убогий еврей пробьется в жизни. Его личные качества не будут иметь значения, важно будет, что он знает и умеет. Такие люди пользуются тем, чего сами никогда не могли бы создать.
Чем цивилизованнее общество, в котором оказались евреи, тем более жесткую конкуренцию оно составило им. Тем больший процент евреев не смогут добиться престижного положения в этом обществе. В том числе и в собственной империи.
В Риме жили не только Цезарь и Сенека. Римскими гражданами были еще пьяные люмпены, оравшие свое знаменитое: «Хлеба и зрелищ!». Община кормила их и содержала — а у них самих не было за душой ничего, кроме этой принадлежности к общине. Они не создали того, что позволило римлянам строить империю. И вообще ничего придумать отродясь не были способны. Они не создавали самой империи — ни как солдаты, ни как чиновники, ни как дельцы. Они родились в рядах ее строителей, но по личному ничтожеству совершенно ни на что не пригодились. Они стали паразитами империи.
Римские граждане в I веке по Р.Х. были лидерами всего Средиземноморья и всей Западной Европы. Тогда еще кормили своих люмпенов.
В 213 году гражданство получили ВСЕ жители Римской империи. Потомки тех, кто имел гражданство уже сто и двести лет назад, составили меньшинство этих громадных людских скопищ. И люмпенов уже никто не кормил.
Кто-то из потомков первых граждан вошел в состав аристократии или купечества Византии, а потом и мусульманских стран. Кто-то сохранил положение рукастого ремесленника, владельца дома и хозяйства.
А если не было у людей ничего, кроме принадлежности к самому успешному народу Римской империи? Принадлежность была, а личных качеств оказалось не так уж много? Тогда с падением империи у них и не будет ничего. Среди полукрепостных в земельных владениях богачей, сервов, среди городских люмпенов Средневековья тоже доживали свой век потомки римских граждан эпохи Иудейской и Галльской войн, ветеранов Британских походов Цезаря.
Русских дворян в начале XIX века было около пятисот тысяч человек. К середине XIX века их вместе с чиновниками стало около миллиона. Люди из этой кучки создали все, что мы сейчас называем культурой русского «золотого века». Всю русскую поэзию, живопись, музыку, скульптуру, архитектуру, науку. Из их рядов выходили офицеры, капитаны парусного флота, чиновники, генералы и государственные деятели. Те, кто и создавал империю, расширял ее пределы, управлял ею, превращал дикие пространства Причерноморья, Урала и Сибири в часть цивилизованного мира.
Но это делали не все дворяне. Известно 27 тысяч «дворянских гнезд» — усадеб русского дворянства конца XVIII — начала XIX веков. Полторы тысячи из них превращены в музеи разного ранга. Они известны, их посещают, ими интересуются: в них жили как раз те, чьи имена остались в истории. Остальные дворянские имения никому не нужны потому, что жившие в них никому и ничем не интересны. Если устраивать в их имениях музеи — так разве что Музей псовой охоты. Или Музей преферанса.
Потомки русских дворян, люди с историческими фамилиями, живут и сегодня. Некоторые — очень неплохо. К дворянам восходят несколько очень ярких художников, писателей, ученых, инженеров, врачей. Называть долго, да и стоит ли?
Но вот был я знаком с одном запойным археологом, носившим историческую фамилию. Ничего это сокровище в жизни не совершило. А если и орало, что порубит в лапшу большевиков, махало дедовской саблей — так сабля-то было не наточена. Так за двадцать лет махания и не удосужился заточить.
В 1992 году из Парижа приехал старичок с той же фамилией и с пронзительными глазками шпиона: искать родственников. Показали ему не родственника, а могилку — допился археолог до многочисленных болезней и помер, не дожив и до 50.
Строители и доживатели
Любую империю начинают строить от избытка сил. Любая империя возникает потому, что имперскому народу есть что сказать другим. На подъеме и во время расцвета империю строят самые сильные духом, самые умные, самые талантливые люди имперского народа.
