Вскоре к Осокину заехал сен-пьерский булочник Рауль и сообщил ему от имени Фреда, что отец Жан сидит в каторжной тюрьме на острове Ре, что он обвинен в подготовке взрыва арсенала и что Осокину благоразумнее перебраться из Сен-Дени на континент и замести следы. Осокин сначала принял это сообщение за приказ и пришел в отчаяние: бросить Лизу, бросить свои поля, без которых, как ему казалось тогда, он не сможет прожить и двух недель, оставить на произвол судьбы сад мадемуазель Валер, где каждый квадратный метр земли был им по нескольку раз перекопан, где все было близким и своим, начиная от покосившихся деревянных ворот и кончая пурпуровым лучом уже зашедшего солнца, — нет, покинуть все это вот так, внезапно, добровольно, он не мог.
Но заговорил он, конечно, о другом:
— Что же я буду делать на континенте? Здесь меня все знают, а там я опять стану… иностранцем?
— Ну, это ерунда, — сказал Рауль, — вспомните бегство Мартена. Разве то, что вы русский, помешало вам войти в нашу организацию? Беда именно в том, что здесь вас слишком хорошо знают. Но вы можете остаться на острове, если хотите. Фред вас только предупреждает об опасности, которой вы подвергаетесь теперь, после ареста отца Жана.
— Отец Жан не проговорится.
— Я тоже думаю, что не проговорится, но кто может заранее знать силу человеческого сопротивления — ведь отец Жан молод. И, кроме того, говорят, что он нервный человек.
Однако, помолчав, Рауль добавил:
— Если вы все же останетесь, это будет лучше для общего дела: кроме вас и Сабуа, в Сен-Дени нам больше некому довериться. А Сабуа уже стар.
Стояла вторая половина апреля. Почти все свое время Осокин проводил теперь в саду мадемуазель Валер. Лиза часто приходила в сад играть. Осокин привез для нее с моря целую груду песка и сложил правильными кубами камни, оставшиеся от старой конюшни. Здесь, между камней, под сводом столетней фиги, было Лизино царство. Она могла играть одна, без подруг, целыми часами, и по-прежнему в тайну ее игр Осокин не мог проникнуть.
Приближался полдень. Тень цветущей яблони, пересекавшая дорожку, сдвинулась в сторону, открыв солнцу надувшуюся неподвижную лягушку. Лягушка тяжело вздохнула и потихоньку отодвинулась поближе к колодцу, где на земле еще чернели пятна от пролитой воды. Осокин с размаху воткнул мотыгу в еще не обработанную землю, на которой валялись прошлогодние капустные кочерыжки, и поднял потное лицо. В апрельском небе быстро катились маленькие крепкие облака. За высокой стеною сада кружился олеронский ветер, но здесь, в защищенном месте, было по-летнему жарко.
Осокин подошел к раскрытому парнику. На узком пространстве, прижимаясь друг к другу, зеленела рассада — бархатный коврик крошечных табачных листьев, темная зелень баклажанов, широкие листья дынь, узорные — арбузов и остренькие — томатов, уже начинавших выпускать крепкий стерженек. «Завтра же начну пересадку, — думал Осокин. — Конечно, если будут заморозки, как два года тому назад, все погибнет! Но все же надо рискнуть. Если заморозки минуют, то выиграю по меньшей мере две недели. Боже мой, какая жара!»
Он еще раз взглянул на облака и, жмурясь от света, крикнул:
— Лиза, собирайся, обедать пора. Где ты, Лизок?
— Дядя Па, я здесь.
— Голос Лизы раздался так близко, что Осокин невольно вздрогнул и обернулся.
Позади, взобравшись на широкий край колодца, стояла Лиза. Она держалась руками за ржавую цепь и старалась заглянуть внутрь. Солнце просвечивало сквозь ее коротенькое платье, и Лизины ноги казались особенно длинными и тонкими.
— Лиза, я тебе говорил… — начал было Осокин, но не успел докончить фразы.
Лиза покачнулась, потянула за ржавую цепь, деревянная ось пронзительно скрипнула, и девочка, повернувшись всем телом, исчезла. Она даже не успела вскрикнуть, только на мгновенье мелькнули ее широко открытые глаза, и протяжно, одним железным вздохом, лязгнула длинная цепь.
— Лиза…
Это было единственное слово, которое успел сказать Осокин. Железная цепь еще не раскрутилась до конца, когда он схватил ее. В широком отверстии колодца ничего нельзя было рассмотреть. Хотя нет — вот ведро, расходящиеся круги, на краю разбитого зеркала белое пятно — это Лизино платье. Из колодца пахнуло сыростью и холодом.
Кое-как удостоверившись, что цепь достаточно прикреплена к деревянной оси, Осокин повис над колодцем. Затем яркое солнце, слепившее глаза, исчезло, — перехватывая руками скользкую цепь, Осокин начал стремительно спускаться. Цепь раскачивалась, и в одном месте он сильно стукнулся плечом о стенку колодца; спускаясь, заметил, что там, где не хватало камней, растет маленькое деревцо. «Это вяз, как глубоко уходят корни». Цепь начала жечь ладони — все больше и больше. Не вытерпев боли, Осокин выпустил цепь и с высоты нескольких метров упал в ледяную воду. Он ушел почти по колени в мягкий ил. Вода подходила к самому горлу. Первым же бессознательным движением он схватил Лизино платье, оказавшееся совсем близко, перед самой грудью. И в ту же секунду увидел Лизино лицо — огромные черные глаза смотрели, на него со страшным удивлением, но совсем без испуга.
— Дядя Па, я, кажется, упала в колодец.
«Мне снится. Мне все это кажется. Не может этого быть», — пронеслось в голове Осокина.
— Ты ушиблась?
Лиза не отвечала.
— Лизок, ты ушиблась?
— Нет. Ноге немного больно. Вода холодная.
Осокин поднял Лизу и посадил ее к себе на плечи.
— Так лучше?
— Так лучше. Как же мы вылезем?
— Вылезем. Ты не беспокойся. Только потерпи.
Лизины ноги сжимали горло Осокина. Ему трудно было дышать. Лиза руками вцепилась в волосы, и потому, как судорожно были сжаты ее пальцы, Осокин понял, что Лизу начинает одолевать страх. Медленными и ровными движениями, раскачиваясь из стороны в сторону, он начал выпрастывать ноги из ила. Сперва ему показалось, что это невозможно, но понемногу вода начала просачиваться под ступни, и Осокину удалось высвободить сперва правую ногу, потом левую. Однако ил на дне был настолько мягок, что он снова стал увязать, но уже не так глубоко.
Осокин придвинулся к самой стене колодца — здесь было мельче, вода еле доходила до груди. «Мадемуазель Валер говорила, что в колодце три метра воды, а на самом деле — немного более метра. Хорошо, что я, падая, не ударил Лизу…» Лиза, сидевшая на плечах Осокина, начала дрожать мелкой неудержимой дрожью. От этой дрожи Осокин почувствовал, как волна холода стала подниматься от ног к груди.
— Дядя Па, мы скоро вылезем?
— Скоро. Потерпи.
«Мадам Дюфур будет нас ждать к обеду. Через час она начнет беспокоиться. Еще через полчаса придет в сад. Полтора часа — нет, это слишком долго». Осокин взглянул вверх. Труба колодца уходила в бесконечность. Далеко-далеко сияло необыкновенно синее теплое небо. «Выдержит ли цепь нашу двойную тяжесть? Лизе уже десять лет, и хотя она тоненькая… Хватит ли у меня сил?» Он схватил цепь руками и дернул — цепь держалась крепко, но у него заболели ладони: на правой кожа около большого пальца была содрана до крови, на левой две длинные белые полосы пересекали ладонь, но крови не было видно. «Наверху цепь прикреплена к железному кольцу. Это хорошо. Но посредине есть несколько сильно проржавевших звеньев. О них я, вероятно, и ладони содрал».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
