— Дядя Па, мы скоро вылезем?
— Скоро. Потерпи.
«Мадам Дюфур будет нас ждать к обеду. Через час она начнет беспокоиться. Еще через полчаса придет в сад. Полтора часа — нет, это слишком долго». Осокин взглянул вверх. Труба колодца уходила в бесконечность. Далеко-далеко сияло необыкновенно синее теплое небо. «Выдержит ли цепь нашу двойную тяжесть? Лизе уже десять лет, и хотя она тоненькая… Хватит ли у меня сил?» Он схватил цепь руками и дернул — цепь держалась крепко, но у него заболели ладони: на правой кожа около большого пальца была содрана до крови, на левой две длинные белые полосы пересекали ладонь, но крови не было видно. «Наверху цепь прикреплена к железному кольцу. Это хорошо. Но посредине есть несколько сильно проржавевших звеньев. О них я, вероятно, и ладони содрал».
Осокин схватил цепь как можно выше и медленно начал подтягиваться на мускулах. Ладони горели. Мокрые стены колодца поползли вниз. «Вот так. Вот… Нет, не так». Осокин отпустил цепь и, стараясь не наклоняться, чтобы не замочить Лизу, разулся. Привязал башмаки к плававшему в сторонке ведру. Потом снова начал подтягиваться на руках, скользя ногами по мокрой цепи, не поднимая головы, чтобы не видеть, как далеко еще до края колодца.
Одним духом, не останавливаясь, он поднялся метра на четыре. В колодце стало светлее. Стены превратились из мокрых во влажные. Осокин невольно отмечал в своем сознании все трещины, все выбоины каменных стен колодца. Лиза крепко сжимала ногами его горло; было трудно дышать, но еще труднее было сказать об этом Лизе; руки одеревенели, цепь перестала жечь ладони. Когда четвертый метр был преодолен, Осокин почувствовал, что он больше не может подтягиваться на руках, что цепь слишком тонка, что еще одно движение — и он сорвется и что, сорвавшись, уже не сможет больше добраться до верха. Повиснув всей тяжестью на вытянутых руках, он оглянулся.
Выбоина в стене, где росло деревцо, была на высоте колена. «Вот если бы поставить ногу». В глазах темнело и опять просветлялось, как будто кто-то махал перед лицом черным веером. Раскачавшись на цепи, он быстрым движением просунул ногу между деревом и стеной. Цепь тянула в сторону, к середине колодца, но, несмотря на это, ему все же удалось отдохнуть — минуты три. Движение веера приостановилось, и в глазах посветлело.
Осокин опять пополз вверх по цепи, еле переставляя руки. Вначале с каждым перехватом он выигрывал сантиметров двадцать пять, теперь уже только десять, не больше. «Я доползу. Болят плечи. До чего же Лиза тяжела. Но это ничего. Болят плечи. Я доползу». На секунду его обожгло воспоминание о том, как он вез Лизу по дороге в Мен и как у него болела шея, — это воспоминание ему помогло. В колодце становилось все светлее. Стены были уже совсем сухие; трещины между камнями поросли зеленым мхом. Лиза что-то говорила, но он не только не мог ей ответить — он даже, толком не слышал слов.
Неожиданно прямо в лицо ударило солнце. Свет был так ярок, что Осокин чуть было не выпустил цепи. Удержался и, хотя черный веер опять замелькал перед глазами, упрямо пополз вверх. Теперь перехват руками стал еще короче. Последний метр казался непреодолимым («лучше всё — сорваться вниз, разбиться, только не продолжать эту муку»), но метр подходил к концу, и Осокин не выпускал цепи. Вдруг он почувствовал, что Лиза делает какие-то движения, упирается в его плечо ногами, и краем глаза, сквозь тусклую пелену, увидел, что она уже сидит на краю колодца.
Когда он понял, что Лиза в безопасности, он опять чуть было не выпустил цепи («теперь все равно»), но какое-то животное чувство самосохранения заставило его дотянуться до кольца, через которое была продета цепь. Осокин повис на перекладине, раскачиваясь над зевом колодца, как маятник. Потом — и все же самым трудным было вот это последнее усилие, таким трудным, что всё, бывшее до сих пор, как будто и не существовало, — он по деревянной оси добрался до края колодца и, качнувшись еще раз, — упал прямо на колени, в мягкую, сегодня утром перекопанную землю.
Вероятно, Осокин на несколько минут потерял сознание — во всяком случае, первым отчетливым воспоминанием, сменившим видение Лизы, сидящей на краю колодца, был тот момент, когда он, шатаясь, выходил из сада. Обеими руками, как цепь, он судорожно сжимал тонкую ручку Лизы. «А башмаки-то я забыл в колодце», — подумал Осокин, глядя на свои босые ноги.
Вечером у Лизы поднялась температура. Осокин был уверен, что у нее после купания в ледяной воде начинается воспаление легких. Он уложил ее в свою большую кровать, а сам лег рядом поверх одеяла. Сон долго не шел. Осокин вслушивался в неровное дыхание Лизы, ежесекундно прикасался к ее горячему лбу, сжимал забинтованными руками маленькую смуглую руку, и мысли одна страшнее другой осаждали его. Болезни Лизы, даже самые пустячные, для Осокина превращались в катастрофы — он с отчаянием переживал полную свою беспомощность, то, что он чего-то такого, нужного и важного, не сделал, что он упустил момент, что он виноват в самой болезни.
На этот раз он не мог отделаться от воспоминания о том, как дрожала Лиза, сидя у него на плечах. Мелкий неудержимый озноб охватывал Осокина, и он начинал зубами отбивать барабанную дробь, хотя апрельская ночь была почти по-летнему жаркой и даже душной. «Мадам Дюфур сказала, что доктора не было дома. Почему она не дождалась его возвращения? Почему я сам не пошел за доктором? Конечно, неприятно обращаться к коллаборационисту Кулону, но что же делать, если в Сен-Дени нет другого доктора…» Осокин снова коснулся лба Лизы, и ему показалось, что жар начинает спадать. Но Лиза закашляла во сне, и Осокина снова охватило беспокойство. И вдруг — на другой день он никак не мог вспомнить, как это произошло — он стремительно погрузился в сон, как будто упал с обрыва.
Поздно утром его разбудил веселый голос Лизы. Она сидела на кровати и играла с подушкой, превратившейся в ее воображении в слона.
— А где же у тебя хобот? Вот если так сделать… Хобот у тебя получается коротенький и толстый… Слон, ты глупый!
— Лиза, как ты себя чувствуешь? У тебя ничего не болит? И голова не болит?
— Дядя Па, ну почему у меня что-нибудь должно обязательно болеть? Сделай мне деревянного слона, пожалуйста! Ты можешь сделать? Не говори, что не можешь, ты все можешь.
— Хорошо, сделаю. Только видишь — у меня руки забинтованы. Придется подождать, пока не вырастет на ладонях новая кожа.
Температура у Лизы оказалась нормальной, и доктор, пришедший перед обедом, не нашел никаких признаков простуды.
— Вчера температура поднялась просто от волнения. Это иногда бывает.
Ободранные ладони Осокина произвели на него гораздо большее впечатление.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
