Проснулся он так же внезапно, как и заснул. Левая рука затекла и казалась совсем мертвой. Но вот вернулось сознание и вместе с ним ужас: «Вдруг я проспал?» На белом пятнышке циферблата он не мог ничего разобрать — все сливалось в одно неопределенное пятно. Осторожно чиркнул спичкой — два часа пять минут. Но это еще не было опозданием: Осокин обыкновенно ставил часы на несколько минут вперед. Нащупав в темноте пистолет и гильзы с ракетами, Осокин, даже не растирая левую руку, по которой начали бегать мурашки, поспешно вылез из-под веток сосны.
…Вся опушка была обнажена: здесь торчали высокие, в половину человеческого роста, черные пни сосен, срубленных на «роммелевскую спаржу». За пнями, шагах в ста, слева начинались болота, а впереди — кукурузные поля. Ночь была мглистой, но не настолько темной, чтобы нельзя было рассмотреть издали тамариски, посаженные вдоль межи. Над головой снова просвистела пулеметная очередь.
«Если стреляют, значит, нет поблизости патрулей это тоже полезно знать», — подумал Осокин, пробираясь между черными пнями вырубленного леса. Вскоре ему удалось добраться до защитной тени тамарисков. В руках он по-прежнему держал ракетный пистолет, теперь вполне бесполезный — последняя красная ракета была уже выпущена, а других ракет у Осокина даже и дома больше не было. Осокин повертел пистолет в руках, погладил его граненое восьмиугольное дуло, подумал: «Кто его знает, а вдруг еще пригодится!» — и сунул в карман куртки. Окруженный щекочущими мягкими ветками тамарисков, он остановился, прислушиваясь.
Пулеметная стрельба прекратилась. Меч прожектора снова повернулся в сторону океана, вырывая из темноты белые гребни крутых волн, упираясь в далекий, сливающийся с морем невидимый горизонт.
Осокин выбрался на узкую тропинку, с двух сторон огороженную кустами тамарисков, и побежал по ней в сторону шоссе, соединявшего Сен-Дени с Сен-Пьером. Здесь он мог бежать, как по глубокой траншее, не боясь, что его могут увидеть сбоку. Минут через пятнадцать он был уже около залитой асфальтом дороги. Слева, совсем близко, темнели очертания развороченного взрывом арсенала.
«Жалко, что взрывом разрушен домик мадемуазель Валер — в нем можно было бы переждать до утра», — подумал Осокин, перебегая совершенно пустынное шоссе. «Впрочем, теперь уже нетрудно виноградниками и полями добраться до Сен-Дени. Вот только нет сегодня полос тумана».
На другой день, в обед, по Сен-Дени пронесся слух, что столько лет ожидавшаяся высадка союзных войск наконец произошла. Первым об этом событии сообщил Осокину сосед Аристид:
— Высадились! Подумаешь, кому ума не хватило высадиться! Все равно их всех спихнут назад в океан. Как в Дьеппе.
О том, где высадились союзные войска, Аристид толком сказать не мог — известия были противоречивы. Осокин бросился к командану Сабуа. Тот сидел перед радиоприемником, запрятанным в платяном шкафу. Он старался преодолеть шум, визг и вой глушителей, разбушевавшихся с такой силой, как будто Олерон находился в центре магнитной бури. Иногда, с большим трудом, сквозь хрипенье удавалось поймать отдельные слова, порою даже целые фразы. Но даже после того, как с этих фраз и отдельных слов сдирались обволакивающие их шумы, сообщения оставались бессвязными. Ясно было только, что где-то на территории Франции высадились американцы и англичане. Чертыхаясь, Сабуа настроил приемник на немецкую станцию. Немцы сообщали, что в ночь на шестое июня в нескольких местах вдоль атлантического побережья американцы и англичане пытались высадиться, но что всюду эти попытки были ликвидированы. Среди пунктов, где высадка не удалась, были перечислены Биарриц, Сен-Назер, Лориан, острова Нуармутье и Олерон. При упоминании Олерона командан Сабуа пришел в бешенство:
— Не удалось! Это я понимаю! Не мудрено: никто не собирался высаживаться на Олероне. Впрочем, говорят, сегодня ночью слышали пулеметную стрельбу. Что нее — они пулеметами прогнали английские крейсеры?
Осокин подумал, что ракеты, которые он пустил прошлой ночью, были каким-то образом связаны с общим планом высадки. Возможно, они должны были указать побережье Олерона кораблям, крейсирующим в открытом море, но еще вероятней было предположить, что ракеты были только демонстрацией одной из попыток сбить с толку немецкий штаб, чтобы он не мог сразу определить главное место удара.
Сопротивление немецких войск на полуострове Котантэн было совсем недолгим: 26 июня освободили Шербур, а к концу июля департаменты Манш и Кальвадос были почти целиком заняты союзниками. В первых числах августа англичане из Кана, а американцы из Авранша бросили свои танковые дивизии в наступление, и меньше чем за месяц были освобождены Нант, Орлеан, Париж и Руан. 15 августа союзники высадились на средиземноморском побережье около Сен-Тропеза, почти не встретив никакого сопротивления со стороны немцев, и 3 сентября Первая французская армия под командованием де Латтр-де-Тассиньи заняла Лион. Немцы бежали. Вернее, бежали все те войска, которые находились вне укреплений Атлантического вала. Охваченные ужасом поражения, немецкие солдаты стали жестоки — теперь уже никто не вспоминал о корректности: названия города Орадура и плоскогорья Веркора, уничтоженных оккупантами, стали символом их панического отступления.
В течение этих дней жизнь на Олероне, казалось, вся сосредоточилась в чувстве мучительного ожидания: «Других освободили, когда же наш черед?..» Ожидание затягивалось — на дни, недели и месяцы.
Олерон оказался одним из «карманов Атлантического вала», одним из тех мест, которые оставались оккупированными до самого окончания войны. Портовые города — Дюнкерк, Кале, Булонь, Брест, Сен-Назер, Лориан, Ла-Рошель и Руайан вместе с прилегающими к ним районами превратились в осажденные крепости, в которых вместе с оккупантами оказались заперты и мирные французы. Эти разорванные куски Атлантического вала жили тяжелой жизнью осажденных городов: недоедание постепенно превратилось в голод, фронт приблизился и был теперь виден с «вершины родной колокольни».
Вместе с Ла-Рошелью острова Олерон и Ре представляли собою такой осажденный район.
Осенью сорок четвертого года в Сен-Дени вернулась Мария Сергеевна — почти всю войну она прожила в Сен-Трожане, а за год перед тем даже уезжала на континент, так что Осокин в течение некоторого времени совсем потерял ее след. Положение ее в Сен-Дени было неопределенное — она больше не служила переводчицей, но вместе с тем немцы, по-видимому, ей покровительствовали. Однажды вечером Осокин, вернувшись из сада мадемуазель Валер, застал ее в столовой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
