Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.
— Заступаю вот сегодня по камбузу, — говорит Шаталов так, будто они расстались вчера. — Схватил пару по стрельбе.
— Ага. Я знаю, — говорит Маня. Он скидывает с плеча вещмешок. — Эта койка свободна?
— Да, а ты какими судьбами сюда?
— На барже, — говорит Маня и кидает бушлат поверх мешка.
— Почему?
— Тоже прихватил гуся.
— За что?
— Тоже за стрельбу. Никак, по правде говоря, не мог пристреляться. И погода была плохая… Вот и…
Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!
— Лешка! — говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. — Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!
Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.
На востоке — там, где Ленинград, — небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.
Они с Маней сидят на полубаке, курят.
— Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, — говорит один.
— А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, — говорит другой. — В красных — крепкая, в черных — дрянь.
— Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».
— Ага…
Так они беседуют. Но больше молчат. Просто сидят и смотрят на темное море, тлеющее на востоке небо, близкие огоньки Кронштадта.
— Ольга, наверное, не спит… — говорит Шаталов. — Зря ты такое выкинул. И так она уже три месяца одна в Питере. Теперь еще четырнадцать суток…
— Нет. Она спит, — грустно говорит Маня и еще что-то бормочет про себя.
— Чего ты там бурчишь?
— Понимаешь, — говорит Маня своим неторопливым, убежденным голосом, — мужская дружба — не меньше, чем любовь к женщине. Тебе плохо, и Оле тоже, конечно, плохо. Но человек должен сам решать свою судьбу. Нельзя помогать людям, когда они должны решать что-то сами. А тебе я могу помочь, хотя бы вместе потренируемся в стрельбе.
Звенит четвертая склянка.
Они спускаются в кубрик. Тусклым синим огнем светит дежурная лампочка. Шаталов чешет Мане спину, изуродованную штыком. Маня доволен. Еще немного — и замурлыкает, как большущий добродушный кот.
— Хватит, — говорит Шаталов. Ему вставать очень рано — из-за камбузного дежурства. — Хорошенького понемножку.
Уже сквозь дрему он слышит:
— Димка?
— А?
— Ты здесь?
— Здесь…
— Это хорошо, Дима… Я соскучился по тебе на этом «Алтае»…
Где-то в машине стучит движок, подрагивает в такт ему койка. Всплескивает за бортом близкая волна…
Они на чистые пятерки перестреляли стрельбу. Они разнесли прямыми попаданиями три мачты на щите. Командир корабля пожал им руки и сказал:
— Это все вранье, что артиллерия бог войны. Ведь люди управляют огнем. Люди управляют огнем! — повторил он, подняв палец. — Вы свободны, товарищи курсанты, веселого вам отпуска!
Но отпуск оказался грустным. Ольга уехала. Она не оставила Мане даже адреса…
С началом учебного года пришел приказ о переводе Мани в специальное училище подводного плавания. Он добился своего. Но теперь должен был уезжать в другой, далекий город.
Они прощались на плацу, во время строевых занятий, — роты готовились к параду.
Взгрустнулось всем ребятам.
— Вчера еще маяк горел, сегодня слеп и он, — пробормотал Володька-Интеграл, неловко чмокая Маню в шею.
— Да, да… Обязательно, — почему-то сказал на это Маня. Потом он понял, что говорит не то, и поправился: — Спасибо, Вова, мне всегда нравились ранние стихи Николая Тихонова. Спасибо, ребята, за все. Вы сами не знаете, какие вы все… Сами не знаете…
— Когда станешь подводником, жри меньше, а то не удифферентуешь лодку, — сказал Пашка. Он всегда шутил грубо, когда боялся показать свои настоящие чувства.
— Хорошо, обязательно, — пообещал Маня. Он так и не научился понимать шутки.
Заиграл на плацу горнист, раздалась команда строиться. Ребята побежали к «козлам» за винтовками.
— Дмитрий, — сказал Маня. — Если тебе будет плохо, если тебя кто обидит несправедливо, пошли мне телеграммку? Пообещай мне это!
Шаталов пообещал.
— Наша дружба — лучшее в нас, — твердо сказал Маня. — Это помнить надо всегда… Вернется Оля, скажи ей, что я любил ее, как святыню… Я употребил сейчас религиозный термин, но это неважно… Я желаю тебе успехов в боевой и политической подготовке…
— Спасибо, Маня, — сказал Шаталов. — Желаю тебе того же…
Было очень трудно говорить, открывать рот. Он махнул рукой и побежал догонять уходящую роту. Звякали подковы тяжелых рабочих ботинок по мокрым булыжникам, и все хотелось еще сильнее громыхать и бить ими…
5
«Ту» летел на Восток. Бесконечные просторы России сжимались в короткие трамвайные остановки.
На аэродроме в Омске лежал еще не тронутый теплом снег.
В Иркутске морозный туман с Ангары развешивал по деревьям и проводам сибирский иней — куржак.
А в Хабаровске падал из низких туч такой же, как в Ленинграде, то ли дождь, то ли снег. Здесь Шаталов расставался с «Ту» и делал еще одну пересадку.
Нетерпеливо ожидая самолета, Шаталов расхаживал по залам аэропорта и смотрел картины с дальневосточными пейзажами.
Задержка злила. Тревожно перестукивало сердце.
Уже перед самым отлетом он встретил знакомого майора-интенданта. Разговорились. Шаталов спросил про Маню. Оказалось, что майор не так давно видел его в штабе флота. Маньке в торжественной обстановке вручали погоны капитана третьего ранга. Он досрочно заработал их, командуя испытательной лодкой с новым типом двигателя. Но выглядел Маня каким-то невеселым, а на предложение сходить в ресторан и отметить случившееся ответил отказом.
— В ресторане надо пить водку, — сказал Маня. — А у меня, по правде говоря, соглашение с экипажем. Мы все решили откликнуться на призыв и ничего никогда не пить спиртного на берегу. Весь личный состав держится стойко. Они, конечно, не узнают, если я сейчас выпью рюмку, но мне не хочется их обманывать…
Рассказывая о Маньке, майор хохотал так громко и неудержимо, что на них стали оборачиваться люди.
— Ты не слышал, может, он влюблен? — спросил Шаталов.
— Чего не знаю, того не знаю. Он мне не докладывал.
— А волосы у него как: растрепанные и висят на глаза или прилизаны?
— Кажется, тогда они висели.
— Значит, не влюблен, — сказал Шаталов. — Когда он влюблен, то прилизывается каждый день… И, говоришь, грустный?
— Да, — сказал майор и опять расхохотался. — Станешь грустным, если решил до самой смерти в рот капли не брать!
— Ну, ладно. Кончай трепаться, — сказал Шаталов. Ему было не до смеха.
В Н. он прилетел вечером, а последние сто километров до Курамоя добирался на попутной машине.
Сопки горбатились по бокам дороги. Шофер молчал и гнал машину. Шаталов обещал ему по два рубля за километр. Ветер свистал за стеклом окна. Кабина качалась. В сиденье ныли пружины. Изуродованные ветром сосны то подскакивали к самой дороге, то галопом поднимались на сопки. Шаталов курил папиросу за папиросой. Нетерпение переполняло его. В нетерпении и скорости пропало все — мысли, воспоминания, тревога за свое будущее.
Глухой ночью он вылез из машины на развилке дорог. Вокруг было пустынно и темно. Где-то, невидимое за сопками, шумело море.
— Иди на прибой, а потом огни увидишь, — сказал шофер и уехал.
Эхо долго бродило над дорогой, провожая машину.
Шаталов сунул кулаки в карманы и пошел, пережевывая мундштук погасшей папиросы. Он измотался и устал за поездку. От сырой шинели пахло медью. Но все это были пустяки. Он шагал широко и уверенно. И представлял физиономию Мани и то, как они сейчас обнимутся. И Манька будет грустный, чем-то обиженный в жизни, а поэтому еще более дорогой. Они выкрутятся! Вдвоем они обязательно выкрутятся из любой передряги. Держись, Маня! Остались последние минуты. Нет безвыходных положений. Вот так.
Прибой шумел все сильнее и ближе.
Едва заметные во мраке, молчали сопки. Потом они сразу кончились, будто свернулись и откатились назад, черные, колючие. И Шаталов ощутил на лице первую пощечину влажного морского ветра.
— Здорово, ребята, вы и здесь хулиганите? — опросил он у моря и ветра. Внизу виднелась пригоршня огней, светлая полоска причала, темные силуэты кораблей. И от нарастающего радостного чувства Шаталов вдруг рассмеялся — громко, весело. Там, внизу, его ждал Маня.
У прохода на причалы матрос-часовой долго рассматривал, крутил и вертел его документы.
— Или вызывайте ко мне самого капитана третьего ранга, или проведите к дежурному по КПП, — попросил Шаталов.
— Сейчас уже три часа ночи, — вразумительно сказал часовой и нажал кнопку звонка. Через минуту пришел заспанный мичман — дежурный по КПП — и повел Шаталова к дежурному по дивизиону, на плавбазу.
