После того как её обнаружили в полуподвале в удавке, надетой на потолочный крюк, отец перестал вино пить и с чужими тётеньками бессовестными якшаться.[193]
Случилось это незадолго до начала войны.
Отца на фронт не взяли, на ЧТЗ оставили — настолько ценный специалист.
— …А как ты узнал, что я в колодец оборвался? — спросил Юрку, когда мы, взмокнув от усердия, присели отдохнуть.
— Стасик прибёг, сказал.
— Так ты не сразу побежал в барак? — строго спросил я брата.
— Не. Мы вместе…
— Я ж тебе наказал…[194]
— Ничего ты не говорил, кроме бу-бу-бу… Да шевелился, — уверил меня Стасик.
«Возможно, я хотел крикнуть, да не получилось?» — подумалось мне. Ведь привиделись мне звёзды на небе.
— Юрк, — решил я поделиться невероятным наблюдением с другом. — Не поверишь: я давеча[195] звёзды видел. На небе. Из колодца.
Бобынёк недоуменно глянул мне в глаза и запрокинул голову — захихикал.
— Честное-пречестное! Не веришь? Честное тимуровское.
— А где ты их видел?
— Вообще… На небе.
— В колодце и не то могло побластиться.[196] Стаська про какого-то поросёнка мне чесал,[197] тоже вроде бы в колодце.
— Поросёнок тут ни при чём… Не веришь?
— Верю. Но не знаю.
— Чудеса! — сказал я.
И мы опять взялись за тяпки. Вторую половину дня я, нагнав Бобынька, работал как ни в чём ни бывало, от друга не отставал. Загорел под полевым солнцем до индейской красноты.
К вечеру Стасик с Галькой изнемогли, отлёживались до сумерек, прикрывшись травой, пока мы с другом не доканали участок.
Домой притащились затемно. Даже не поужинав, я завалился на кровать, успев натянуть на себя одеяло, и тотчас провалился в дремучий сон.
Наутро лишь водянистые мозоли на ладонях, тупая боль в руках, ногах да пояснице напоминали об окучивании. Да волдыри на розовых плечах и спине — солнце припекло. Про себя я гордился участием в подмоге — большой, «взрослой» работе. Ведь на всю долгую зиму картошку-то заготавливали.
О колодце почти не вспоминал, хотя ужаснувшейся маме пришлось обо всём рассказать. Подробно. Потребовала. Всё выслушала, но наказывать почему-то не стала.
Правда, представив, как меня, мёртвого, вытаскивают на верёвке из колодца, увидев растерянное, испуганное, недоумевающее лицо братишки, услышав горестные рыдания мамы и причитания Герасимовны, мне стало так жалко и маму, и Стасика, и даже бабку, что я подумал: как хорошо, что я живой. Что удержался. Не запаниковал. Поэтому и цел остался.
Тут же сбегал к Бобыньку и спросил:
— Ты хоть сказал тому дяденьке спасибо? Что вытащил меня…
— Забыл! Дырявая голова. Засуетился…
— Эх ты… Теперь опять надо идти. А если он, например, уехал? Железная дорога своя, куда хочу, туда и еду…
— Любой на его месте то же сделал бы — помог.
— Правильно — любой. И я — тоже. И ты. Но всё равно ему спасибо надо было сказать — жив остался. Успели вы. А он меня вытащил и бидон выудил.
— Ещё быстрее пришли бы, да ведь он без ноги. Пока протез пристегнул, пока дохромал. У него, видать, ногу-то в госпитале отрезали.
— Фронтовик?
— Факт.
«Хорошие люди — фронтовики, — подумалось мне. — Везуха мне на них. На базаре тогда Николай Иванович заступился, сейчас — тоже инвалид. С войны вернулся наверняка. Не трамваем же ему ногу отрезало и не поездом. И таких хороших людей вокруг много. Мы обязаны платить им тоже добром».
— А ты не знаешь, случаем, как его звать? — поинтересовался я у Бобынька.
— Не. А зачем?
— Слышь, Юрк, не нужна ли ему наша помощь?
«В следующий раз спрошу», — решил я, потому что друг на мой вопрос лишь неопределённо пожал плечами. Но «следующего раза» не состоялось. Бобылёвы сами срочно собрали урожай. Пока другие не опередили. Отца Юркина отпустили на целый день. И они управились. На заводской машине и привезли.
…Через неделю с жареной спины моей — уж в который раз за лето — слезла кожа, и на её месте наросла новая, поначалу очень болезненная и чувствительная к теплу и прикосновениям. А колодезное происшествие постепенно забылось. Единственное, что надолго врезалось в память, невероятная синь словно вырубленного квадрата полуденного неба, синего-пресинего, и хрустальной яркости звёзды, с надеждой мерцавшие мне в глубине колодезя. Так его назвал путевой обходчик.
1957 год Гвоздика
Гвоздики пряные, багряно-алыеВдыхал я вечером — дала их ты…А ночью снились мне сны небывалые,И снили алые цветы… цветы…
Мне снилась девушка такая странная,Такая милая, а взгляд — гроза.И душу ранили мечты обманные,И жгли лучистые её глаза.И снилось, будто бы на грудь усталуюПрипала с ласками, на грудь мою…Гвоздику пряную, багряно-алую,Благоуханную с тех пор люблю.
Александр Ширяевец Пробуждение. 1915. № 15
Водолазка[198]
Лето — осень 1945 года
— Жавтра на Подгорнай[199] кошти выброшат, — почти шёпотом зажужжала Герасимовна, приблизив свои губы к уху моей мамы. — В акошке. От верново шеловека шлышала. По блату. Штаруха одна. Вожля калбашного жавода и живёт. По два кило в руки, по жапиши.
«Запись» значила проставление организаторами очереди на ладони химическим карандашом номера каждому очереднику.
С заговорщическим видом Герасимовна озабоченно зыркала по сторонам, словно опасаясь: не подслушал бы кто. Меня её поведение изрядно удивило: здесь, на общей кухне, кого она опасается? Похоже, бабке постоянно бластилось, что её могут подслушать, незаметно подсмотреть и этим нанести урон.
— Егорка пушшай утрем пораньше прошнётша, да вмеште и пойдём, ш Богом…
— Не с богом я отправлюсь за костями, а с корешами, — решил я. — Богу кости ни к чему. А вот Юрке и Вовке с Генкой очень даже будут кстати — бульон сварить. К тому же редкая удача — кости будут «давать» по дешёвке и без продуктовых карточек.
Перед сном я очень удачно успел обежать друзей — Юрку Бобылёва и Игорька Кульшу — и поделился с ними бабкиным секретом. Хотя у Игорёшки Кульши мать работала продавцом в хлебном магазине, от двух килограммов костей и они не отказались. Не одни воры в магазины поустраивались, встречались и честные продавщицы.
— Утром с Галькой собрались на поле, на седьмой километр, — деловито сообщил Юрка. — Картошку второй раз окучивать. Вот уж и тяпки наточил.
— Эх ты. Это ж натуральные свежие говяжьи или свиные кости. А вдруг с мозгом попадутся? Навар такой получится — со всей Свободы собаки сбегутся на запах. А прополку можно и на завтра…
Юрка колебался.
— А не свистит[200] твоя бабка? — усомнился он.
— Да ты что?! Бабка — честная.
— Божись.
— Во! — я прикоснулся пальцем к звёздочке на своей тюбетейке. — А на картошку мы вместе послезавтра чесанём. За одно и того одноногого инвалида поблагодарю. Ну?
Гарёшка согласился не раздумывая — фартовый случай, не часто выпадает, всякому дураку понятно.
— А что мы из тех костей сварим? — поинтересовался я у мамы, уже лёжа в кровати. — Борщ? Или щи?
О вкусном, наваристом борще со сметаной я уже давно, можно без преувеличения сказать, мечтал.
— Зелёный суп. Молоденькой крапивы нащиплешь, ботвы свекольной аккуратно срежёшь, моркови покрупнее выдернешь пару штук, вот и получится суп на славу, — посоветовала мама. И предостерегла:
— Картошка ещё не подросла — один горох. Не трогай.
— И без картошки сойдёт, — подумал я. — С костями-то.
Мама разбудила меня — солнышко лишь наполовину выглянуло из-за крыш.
Обвеваемый утренней сыростью, по ещё холодным булыжникам мостовых я пробежался до Юрки и Гарёшки, к Сапогам заглянул, и мы по безлюдной, но уже чисто подметённой матерью Альки Каримова родной улице Свободы припустили к реке.
Обнесённый зелёным высоким забором — по ту сторону которого хрипло и грозно брехали цепные псы — колбасный завод, так все называли мясокомбинат, выглядел неприступным и опасным. Посередине забора, у совершенно незаметных, закрытых изнутри ставней, собралась немая неподвижная длинная очередь из стариков и старух, начавших бдение, вероятно, ещё с ночи. Бегали по берегу и несколько пацанов с девчонками, явно знакомых между собой. Местные, нагорновские.
Тут же, в дорожной пыли, втихомолку играли две или три совсем маленьких девочки — их для получения номеров привели. Тоска какая-то! Заняться бы чем-то стоящим! Но вот началось!
Мне на наслюнявленной ладони химическим карандашом вывели номер тридцать семь. Герасимиха, обогнавшая нас, привела с собой большеголового внука Валерку, чтобы получить лишний номер. Малыш спал, положив рахитичную голову ей на колени, обтянутые широкой длинной юбкой, сшитой из разноцветных ситцевых лоскутков. Мне она шепнула, что номер мне выпал нехороший: «от шатаны». На болтовню бабки я не обратил внимания — мало ли предрассудков ей может взбрести в голову.
