С бывшей партизанкой я доехал до большого села. Зашел в сельский Совет и представился секретарю, у которого на гимнастерке были нашиты красная и желтая полоски — свидетельства ранений. Под столом я увидел только один сапог. Рядом стояли костыли. Я расспросил у него, как пройти мне до хутора.
— Километров пять-шесть, не больше. Подвезти не на чем, товарищ капитан, — сожалел секретарь. — Придется пешком.
К проселку, по которому я шел на хутор, справа и слева примыкало ржаное поле. Рожь была высокая, но редкая. Почти у самого хутора ее косили «на зеленку» мужчины и женщины. Когда я поравнялся с ними и поздоровался, они меня какое-то время молча разглядывали, а потом одна женщина, прикрыв ладонью глаза от солнца, спросила:
— Чей же ты будешь?
Пришлось объяснить, что приехал я издалека по делам к одному хуторянину.
Никиту я застал дома. Он сидел на завалинке в телогрейке и шапке, с палкой в руках. На ногах были шерстяные носки и галоши. После ночного дождика земля курилась легким туманом, который, чуть поднявшись, сразу же рассеивался. Передо мною сидел изможденный человек с впалыми щеками без единой кровинки на лице. Когда я с ним поздоровался, он посмотрел на меня безразлично потухшими глазами, а потом тихо прохрипел;
— Здрасте.
И сразу же надолго закашлялся. Из раскрытого окна выглянула озабоченная старушка в белом платочке. Я ждал, пока пройдет кашель, и обдумывал, что же мне делать. Хотелось сразу уйти, не заводить никаких разговоров, не задавать никаких вопросов.
— Туберкулез у меня, — успокоившись, объяснил Никита. — Открытая форма. Так что вы особо не подходите ко мне. Детвору подальше гоню от себя. Жить осталось недолго. Так что пока кашляю и ковыляю, спрашивайте, товарищ капитан, если что нужно. Все скажу.
— Где же вы так заболели?
— В плену. В тюрьме, на цементном полу. Думал, что не вернусь домой. Вернулся. И то хорошо — закопают дома.
— Где находилась та тюрьма?
Никита, покашливая, долго думал. Я его не торопил.
— Дай бог памяти... Было это в Эстонии, а вот в каком городе, не скажу. Запамятовал. Небольшой городишко. Как же он называется? Забыл. Может, вспомню... Лена! — позвал Никита. — Вынеси капитану табуретку.
Из хаты выбежала девочка лет тринадцати с табуреткой. Я уселся напротив Никиты.
— За что вас немцы упрятали в тюрьму?
— Задумали мы бежать из лагеря. Сорганизовались тайно. Договорились — как поведут на работу, перебить охрану. А нас перед этим увезли в тюрьму. Сначала долго во дворе под мокрым снегом держали, а потом в камеру на цементный пол... Тогда я и простудился.
— Выходит, немцы знали о ваших планах?
— Выходит, так. Кто-то сообщил.
— Установили тогда, кто?
— Да кто ж его знает. Слух прошел по тюрьме, что выдал нас один новичок из офицеров. Точно не скажу, как все вышло. Мы знали только матроса Мусиенко. Около него на нарах лежал тот новенький. Мы думали, он-то и организует все. А так это или не так, не знаю. Грех на душу брать не хочу.
— Как же так? Организатор — и вдруг донес немцам?
— Мы тоже удивлялись. Немцы расстреляли многих из тех, кого посадили, а тот остался в живых. Такой прошел слух. Может, и не так.
— Вы его знали?
— Как вам сказать? Знал и не знал. Видел в штрафном бараке... А кто он, не знаю. Вместе нас гоняли на работу.
— Никита Миронович, а не помните, какой он из себя был — тот, кто примазался к вам?
Кальной опять надолго задумался. Он у меня не спрашивал, кто я такой и почему интересуюсь подробностями провала побега из лагеря. По-видимому, понимал суть вопросов.
— Запомнилось — был в нашей форме, носил наши погоны. Наверное, немцы напоказ его нам выставляли. Мол, любуйтесь — офицера в погонах взяли в плен.
— Не могли ли вы припомнить кого-нибудь из участников побега или из тех, с кем сидели в тюрьме?
Я видел, как Никита Миронович напрягался, пытался припомнить, но никого назвать не мог.
— В тюрьме много было народа. Мы ждали расстрела. Нас почему-то человек пять не пустили в расход. До сих пор не пойму, как сам остался жив. Кого-то просил, если вернется домой, сообщить на хутор, что видел меня в тюрьме. Об этом все тогда просили друг друга.
Из хаты вышла согнувшаяся старушка, мать Никиты, с кружкой козьего теплого молока.
— Выпей, сыну, — сказала она ему. — Выпей...
Никита отставил палку, чуть приподнял надвинувшуюся на лоб шапку и частыми глотками стал пить молоко.
— Попариться бы ему, — обращаясь ко мне, говорила мать. — Пар всякую хворь выгоняет. А он рукой машет. Не хочет. Говорит, надоело. — Потом стала рассказывать, что в каком-то селе живет человек с такой же болезнью, который уже совсем не поднимался. Носили его на руках в баню на огороде и парили через день да разными травами поили. И поправился. — А наш только руками машет, — жаловалась мне старушка.
Никита допил молоко и, передавая кружку матери, сказал:
— Нет, мать, я не поправлюсь. Пар мне не поможет. Меня немцы пропустили через свою баню. Холодную. Оттуда многие не вернулись.
Старушка засеменила в хату, а я остался с Никитой у завалинки, раздумывая, что же мне еще спросить. Его состояние перепутало все мои намерения. Мне казалось, что Никита очень устал от моих вопросов и ему нужно отдохнуть. Он первым нарушил затянувшееся молчание.
— Товарищ капитан, интересно, отомстят вот за таких, как я, доходяг, или все так и останется — одни разговоры?
— Конечно, отомстят, Никита Миронович, — сказал я как можно увереннее. Он долго смотрел на меня, словно хотел убедиться, не обманываю ли я его.
Опять около нас появилась старушка, теперь уже с полной миской вишен, поставила ее на завалинке между мной и Никитой.
— Угощайтесь. Посидите с ним, а то он и людей не видит, и поговорить ему не с кем.
За все время моей беседы с Никитой никто не прошел мимо хаты. На хуторе, казалось, не было ни души. Все хуторяне с утра до вечера — в поле.
Перед тем как распрощаться с Кальным, я еще раз обратился к нему с просьбой вспомнить тех, с кем сидел в камере или находился в лагере, которые знают о подготовке к побегу и аресте его участников.
— В прошлом году прислал мне письмо дружок по несчастью Швачко Тихон. Может, он что знает? Сам он фельдшер, а работал до войны в таможне. В лагере лечил нашего брата. Я просил его прислать мне трав от болезни...
— Где живет Швачко? — сразу ухватился я.
— Сейчас поищу письмо, если сохранилось. Лежало за иконой.
Никита Миронович с трудом встал и, опираясь на палку, пошел в хату. Через некоторое время меня позвала его мать.
— Идите скорей, — сказала она. — Беда! Свалился...
В хате на земляном полу была разбросана трава, в углу под иконами стоял стол, застланный вышитой полотняной скатертью, а слева, под стенкой, на деревянной самодельной кровати полулежал одетый, как был на улице, Никита с конвертом в руках.
