— Кого помните по лагерю в Эстонии?
Швачко надолго задумался, посматривал на меня, ожидая, видимо, дополнения к вопросу. Я сомневался, что он припоминал солагерников. Сапожник тянул с ответом, пытаясь выяснить у меня, для чего нужны их имена.
— Так, с ходу, сразу и не припомнишь. Где они сейчас? Разбрелись по белу свету, не найдешь.
Швачко почему-то хотелось уйти от ответа. Он рассказывал о службе до пленения ветеринаром в кавдивизионе, никаких военных секретов не знал, кроме количества лошадей, о чем его гитлеровцы ни разу не спрашивали, а в плену одно время был фельдшером в лагерном бараке, лечил, как мог и чем мог, товарищей по плену. Оправдывался, что немцы, узнав, что он фельдшер, сами его назначили на эту должность, предоставив в его распоряжение комнату для осмотра больных.
К нему каждый день приходили изможденные от голода и непосильной работы военнопленные, которые валились с ног. Он им оказывал помощь, чаще всего словом, иногда освобождением от работы, хотя администрация лагеря не спускала с него глаз. А когда задумали бежать из лагеря, он оказался связующим звеном между участниками побега. Через него передавались распоряжения. Он и теперь, сидя передо мною с обнаженной седой головой, все еще удивлялся, что оккупанты не повесили его за подготовку к побегу. Вслух размышляя, приходил к выводу, что друзья его не выдали даже под пытками. Швачко допрашивали, перебили на допросах ногу, кость каким-то чудом срослась, но не так, как нужно. После возвращения из плена, уже дома, ему ампутировали ногу ниже колена. Швачко говорил долго, доказывая, что не был предателем. Но я его и не подозревал в предательстве. Из его рассуждении я понял, что нашу беседу он связывал с провалом лагерного побега, с тем, что немцы как-то обошли его, не повесили, другие же поплатились жизнью, а следовательно, его можно подозревать в предательстве. К такому выводу он пришел сам и теперь уже считал этот вызов на допрос вполне оправданным. Ни в чем меня не упрекал, а только часто вздыхал.
— Я ничем не могу доказать, но предал нас скорее всего тот, который появился в лагере в форме нашего старшего лейтенанта. Нутром чувствую. Мельком видел его в тюрьме после того, как расстреляли матроса Мусиенко и других.
— Чувствование нутром — это не доказательство. Так можно и вас обвинить.
— Меня?! Да вы что? — вскочил с табуретки Швачко.
— Успокойтесь. Кого вы знаете по лагерю в Эстонии?
— Это... чтобы проверить меня?
— Не угадали. Кального Никиту помните?
— Все знаете... — вздохнул Швачко.
— Не все, но кое-что знаем.
— Никита присылал письмо. Болеет туберкулезом. Не дай бог умрет, некому будет подтвердить, что сидели вместе у немцев в тюрьме. Ему ребра переломали, а мне ногу, а другие богу душу отдали, их теперь и не допрашивают. Как он там? — спросил Швачко, видимо, для того, чтобы убедиться, действительно ли я знаю Кального.
— Болеет.
— Как за себя могу поручиться: Никита — мужик честный. Ничего плохого за ним не замечал. Последнюю крошку хлеба разделит пополам.
— Вернемся к тому старшему лейтенанту. Расскажите все, что вы о нем знаете.
— Все сказал.
— Не торопитесь.
— Если что припомню, скажу, а сейчас, ей-богу, в голове пусто.
— Вы действительно его видели в тюрьме после того, как другие участники побега были уничтожены немцами?
— Видел, когда меня вели на допрос.
— Он все еще был в форме?
— Нет, формы на нем уже не было.
— Может, вы ошиблись?
— Товарищ капитан, не путайте меня, я сам запутаюсь. Говорю — видел. Какие еще ко мне вопросы есть?
— Кого еще знаете?
— Телкина, — выпалил вдруг Швачко, наверное оттого, что хотел побыстрее отделаться от меня и уйти домой, где его ждала работа. — Занимал пост помощника старосты в селе, а потом бежал с теми, кто его посадил на тот трон. Могу засвидетельствовать на Библии, что немцы ему доверяли, раз поручали доставлять провизию в наш лагерь в Эстонии. Правда, под присмотром солдата, с которым он сидел на повозке. Пока Телкин разгружал подводу, я с ним успевал переброситься парой слов. Он не скрывал, что служил у немцев, даже хвастался этим, говорил, что скоро получит немецкую медаль, живет свободно, ходит к одной бабе.
Мне показалось, что Швачко преувеличивает. Обычно пособники предпочитали умалчивать о своей службе у врага, а здесь такая откровенность.
— В какой части у немцев служил Телкин? — решил я выяснить, насколько Швачко близко знал Телкина.
— Не могу сказать. Чего не знаю — того не знаю. По разговору — жил он в поселке, где находился лагерь.
— Как назывался поселок?
Швачко долго припоминал, но так и не вспомнил, кроме не совсем уверенного утверждения, что название поселка начиналось на букву «п».
— Вылетело из головы, хоть убей, — чесал он затылок.
— Почему он вам рассказывал о своем пособничестве оккупантам? Обычно скрывают...
— Подход, товарищ капитан, подход...
— Зачем вам нужен был подход к пособнику?
— Имел поручение.
— От кого?
— Я так и знал, что начнете копаться... И зачем только я сказал об этом Телкине. Когда готовился побег, мне поручил Мусиенко, царство ему небесное, прощупать Телкина — он мог бы нам помочь. Каждый день бывал в лагере. Когда я узнал, что он был помощником старосты да еще козырял этим, решил не связываться с ним. Продаст сразу...
— Мусиенко расстреляли?
— Я же сказал: царство ему небесное...
— Приметы Телкина?
— Приметы? Роста низкого. Такой небольшой шкет, — показал Швачко рукой себе по плечи, — а голова большая, лошадиная, ушей почти не видно, они будто прилипли к голове, глазки маленькие, зато нос длинный, похожий на паяльник. Я у него как-то спросил, как удалось пристроиться на такое теплое местечко? «Служи, заметят», — посоветовал он.
— Телкин не называл село?
— Не помню, но, кажется, тульский он.
— Район?
— Нет, этого не помню.
— Вернемся опять к старшему лейтенанту. К какому роду войск он принадлежал?
— Не знаю, не помню. Мусиенко с ним какой-то разговор провел, а потом переживал. Выяснил, кто он. Чуть ли не моряк оказался.
— Сухопутный моряк?
— Сказал, что слышал. О нем могут больше сказать те, с кем он в тюрьме в одной камере сидел.
— Вы можете назвать этих лиц?
— Так их всех, наверное, повесили. По слухам, он остался в тюрьме, а нас с Кальным — в штрафной.
— Его называли по имени, по фамилии или еще как-нибудь?
— Да ну его к черту, чтобы я его называл! — начинал злиться Швачко.
— Может, Мусиенко как-то называл руководителя побега?
— Может. Я и так все перепутал, а вы будете меня таскать, допрашивать.
Швачко опять начал постукивать палкой, напоминая, что пора кончать. В комнате стало совсем темно. Электрического света не было, а лампа оказалась не заправленной керосином. Я поблагодарил его за все то, что он мне рассказал, и, отпуская домой, заметил, что, наверное, он будет меня ругать за задержку, но завтра разговор придется продолжить.
