Олег буркнул:
— Все понятно, можешь не продолжать. Все равно не пойму, почему здесь ни одного?
Томас улыбнулся с чувством полнейшего превосходства над язычником, который всю дорогу тыкал его носом в то, что считал очевидным, а здесь не понимает простейших вещей, известных ребенку:
— Вчера был страстной четверг!
Он вытер пот, чтобы лучше видеть непонимающее лицо всезнающего отшельника. Тот сердито подвигал бровями:
— Да плевать на ваши календари. Ну и что?
— Как что? — сказал Томас с расстановкой. — Ты еще не понимаешь?
— Нет, — ответил Олег раздраженно.
Томас сказал сожалеюще:
— Что дикость с людьми делает... Так с виду вполне человек, хоть зарос и на ушах висит. А такого не знает! Да, пора тебя крестить, сэр калика. Конечно, эпитимию сперва за грехи накладут, но ты не тревожься особенно, я похлопочу, чтобы полегче. Так, лет сто в каменоломне камни тесать на храм Божий, зубочисткой лес валить или поклоны бить Николаю-угоднику... А потом будешь знать все, как и то, что от Страстного Четверга по самую Троицу все грешники в аду освобождаются от мук.
Олег, который в продолжении торжествующей речи рыцаря едва сдерживался, чтобы не дать ему по шее, чтобы рухнул в геенну, и тем самым проверить, в самом ли деле не сгорит от четверга до троицы, сейчас спросил с непониманием:
— Почему?
— Не знаешь? Эх ты, а еще в пещерах сидел! Наша премилосердная Пречистая Дева упросила Господа, чтобы хоть на это время грешники освобождались от мук.
В зеленых глазах калики все еще стояло недоумение:
— А зачем?
Томас подумал, сдвинул железными плечами:
— Чтобы отвыкли. А то притерпятся!. Человек по всему привыкает. А после Троицы опять в огонь, тогда-то и начнутся вопли...
Он злорадно засмеялся, потер ладони. Правда, оставалась жалость, что не узрит Гудвина, тот явно тут сидит, больно паленым пахло, но все равно приятно, что столько народу здесь, а другие грешники еще и расширяют геенну, пополнение ожидается. Больно милосердным Господь кажется иной раз, если послушать монахов, но если смотреть отсюда, то как раз такой, какой надобен белому свету.
— А-а-а-а, — наконец понял Олег, — перенесли с субботы на четверг!
— Что перенесли?
— В иудейском аду от мук освобождают по субботам, — объяснил калика, — у них по субботам нельзя ничего делать, а в этом филиале...
правила меняют применительно к местным условиям...
Томас на всякий случай насупил брови, чувствовал непочтение, калика слишком часто упирает на то, что их ад, как и рай, всего лишь выплески из иудейских. Колонии, так сказать.
Он заметил, что Олег хмурится, сдвигает брови. В зеленых глазах тревога стала заметнее. Он посматривал то на небо, багровое как подвешенная туша в мясной лавке, то вытягивал руку, щупал раскаленный воздух. Томас спросил с самодовольством владетельного государя:
— Что-то не так с геенной?
— Да этот ветер, — сказал Олег с досадливым недоумением. — Черт, ничего не пойму!
— Да что не так?
— Не в ту сторону, — ответил калика зло.
Томас повертел головой.
— Ты даже знаешь, — сказал он саркастически, — откуда ветер дует в аду?
— Я знаю, — огрызнулся Олег, — как дует при пожаре! Горячий воздух поднимается вверх, а при этой жаре должна быть такая могучая тяга... всякого бы в радиусе версты вместе с холодным воздухом заносило бы в геенну. Вместе с чертями.
— А потом возгоняло наверх? — спросил Томас. — Наверное, чтобы даже так грешники не сбежали. Но тебе-то что? Это их нечестивое колдовство.
Олег смотрел в геенну мрачно, даже огненные отблески лишь делали его мрачнее. Голос тоже был тяжелым и темным, как ночь в пещере:
— Легко все объяснять колдовством. Или неисповедимостью путей вашего бога. Но здесь, боюсь, в самом деле без магии не обошлось. Понимаешь,
Томас, я уже тут пробовал... Но моя магия здесь не действует, это точно. Придется идти по-людски. Где зайчиками, где лихими лисками, где волчиками, а где и муравьями проползать в щелочки...
Томас сказал, стараясь придать голосу мужественную нотку, хотя от мрачного предчувствия в низу живота начали замерзать внутренности:
— Зайчиками, лисками... Это по-людски?
— Все по-людски. Даже по-рыцарски, и то уже по-людски. Хотя скажи кому, что по-рыцарски и по-людски будет в чем-то совпадать... гм... А вообще-то нам повезло...
— В чем?
— А что выходной. У всех пьяные рожи, вилы побросали...
— Вилы?
— Трезубцы, — перевел Олег. — Никакой тебе охраны. Разболтались, нет опасности, нет противников. Только жалкие грешники, Если не шуметь, то сумеем прошмыгнуть у них под носом.
Томас сердито стискивал зубы. Это в первый год войны в Сарацинии пытался везде идти под зов боевого рога, с опущенным забралом и надежным копьем в недрогнувшей руке. Таких было много, их кости и сейчас белеют в жарких песках. А он выжил, ибо в Британии воевал по-британски, а в Сарацинии — по-сарацински. Здесь, правда, не Сарациния, но кто сказал, что он неспособен учиться воинскому искусству еще и еще? Это не книги, при виде которых скулы сворачивает зевотой.
Олег уже двинулся потихоньку, пригибаясь и надолго замирая за камнями. Томас дважды спотыкался так, что железный лязг сотрясал воздух как призыв к битве, а однажды запнулся за соринку, пытался удержаться, бежал, сильно наклонившись вперед, с разбега налетел на стену, грянулся как камень из мощной баллисты в склад с побитыми железными доспехами, зазвенело так, что Олег скривился и зажал уши, а Томас, еще и отброшенный ударом, рухнул на спину, покатился, гремя как сцепившиеся колесами боевые тараны.
Олег изготовился к бою, но со стороны чертей слышались только пьяные выкрики. Осторожно выглянул, в глазах недоверие, медленно выдохнул:
— Ну, Томас, тебя в самом деле хранит Пресвятая.
Томас разбросал руки и ноги, остановив падение, прохрипел, все еще ничего не видя, кроме вспышек в глазах:
— Я знаю.
— Уши заплевала тем дурням. Совсем глухие, вороны!.. Правда, мы уже далеко, могли в самом деле не услышать. Да еще когда вон тот пьяный кабан орет погромче, это они так поют... Вон тот, у которого доспех как у тебя, даже герб похожий, только хвостик льва не в ту сторону...
Томас с трудом поднялся, сел:
— Дикарь ты, сэр калика. Не знаешь, что если хвост льва в другую сторону, то это не лев, а леопардовидный лев, а то и вовсе львоподобный леопард. А если хвост задран, то не лев, а леопард...
— Что лев, что леоперд, — сказал Олег грустно, — все одно зверье. Хотя бы кто нарисовал человека.
Томас так возмутился, что сразу ощутил силы встать и пощупать меч, на месте ли:
— Кто ж на такое решится? Человека, самого что ни есть из зверей, волен изобразить разве что сам Господь. Плохо знаешь сложные законы геральдики, сэр калика! Это не какая-нибудь философия, это наука важная и нужная в повседневной жизни.
