— Браво, Рахманинов! — громко выкрикнул кумир нью-йоркской публики и захлопал в ладоши.
Вскочил маленький Артур Рубинштейн:
— Брависсимо, великий Рахманинов!
Этот крик подхватили идущий к закату чародей Иосиф Гофман и тот, кому предстоит занять трон Рахманинова, — Владимир Горовиц.
По залу разносились имена лучших людей века:
— Томас Манн!.. Ремарк!.. Бруно Вальтер!.. Орманди!.. Крейслер!.. Бруно Франк!.. Синклер Льюис!.. Стравинский!.. Теодор Драйзер!.. Добужинский!.. Яша Хейфиц!.. Генрих Манн!.. Шёнберг!..
Эти имена расколдовали зал. Простым американцам стало стыдно за свое равнодушие и подчиненность кем-то искусственно нагнетенному холоду. Овация разливалась сверху вниз. Наконец дрогнули снобы.
В первом ряду партера поднялся человек с усами и подусниками, с такой выправкой и орлиным взглядом, что невольно безукоризненный фрак представился генеральским мундиром. И голосом, кидавшим войска на кинжальный огонь, рявкнул:
— Слава!
И, услышав голос отца-командира, несколько бравой выправки мужчин подняли руки кверху и захлопали так, как некогда хлопали разве что Кшесинской. Они пролили немало русской крови на полях гражданской войны, но отказывали в этом праве чужеземцам.
Пролетев через зал, к ногам Рахманинова упал роскошный букет белой сирени. Он нагнулся, схватился за поясницу, ощутив режущую боль, но пересилил себя и с букетом в руках выпрямился.
Когда он проходил в артистическую уборную, то заметил интервьюера, ведущего музыкальную колонку в «Нью-Йорк таймсе»…
— Вы можете дать мое заявление в вашей газете?
Тот молча вынул записную книжку.
Подскочил импресарио, приветствовал Рахманинова почтительно-шуточным поклоном.
— Признаюсь, вы победили… Но как бы это не оказалась пиррова победа.
— Вас ждут серьезные испытания, — вскользь бросил Рахманинов и — корреспонденту: — Пишите! «Весь сбор от моих концертов пойдет в Фонд Красной Армии. Я призываю своих соотечественников, живущих в Америке, всех честных американцев и всех людей доброй воли оказывать посильную помощь воинам Красной Армии, отстаивающим Сталинград».
— Ну и характер! — пробормотал импресарио.
— Благодарю вас, — сказал журналист. — Больше ничего не будет?
— Все остальное не важно, — улыбнулся Рахманинов.
Вбежала Наталия Александровна, упала ему на шею.
— Сережа, какой триумф!
Он вручил ей букет белой сирени.
— Фея сирени вернулась.
— Всем уже известно ее имя. Это Федюшин — генеральный консул Советского Союза.
— Какой прекрасный жест! — растроганно произнес Рахманинов.
— Сережа, почему ты схватился за поясницу? — притемнилась Наталия Александровна.
— В самом деле? Я и не заметил…
На другой день, по пути на репетицию, Рахманинов подъехал к бензоколонке заправиться. Пока старый неуклюжий заправщик возился со шлангом, он достал газету, развернул и почти сразу наткнулся на свой портрет и набранное крупным шрифтом обращение.
Неторопливый заправщик отнял шланг, подошел к машине спереди, мазнул тряпкой по лобовому стеклу и сунулся в кабину за платой.
Рахманинов отсчитал несколько монет, но, получив деньги, заправщик не торопился отойти от машины. Он будто изучал лицо Рахманинова.
— Мистер Рахманинофф? — спросил он хрипло.
— Да.
Тот протянул грязную, воняющую бензином руку.
— Вы — человек, мистер Рахманинофф!
И композитор с истинным удовольствием ответил на крепкое рукопожатие старого американца.
— Ну и рука у вас — ого! — добродушно восхитился тот.
Ранние заморозки уже прихватили Волгу ледком у берегов. Над темной, мрачной водой простирался рваный силуэт разрушенного Сталинграда. По всей длине вытянувшегося вдоль Волги города вздымались клубы черного дыма, било пламя, вскипали фонтаны земли и щебня — противник безостановочно обстреливал и бомбил город, точнее, ту узкую полосу, что еще осталась в руках советских войск.
На срезе скалы сделана надпись белым: «Здесь встали насмерть гвардейцы Родимцева».
К этой скале тянул баржу маленький задышливый катерок. Он напрягался изо всех своих скудных силенок, к тому же путь ему затрудняли отколовшиеся от берега куски льда.
— Проскочим? — обратился капитан к своему помощнику.
Капитан молод, один глаз закрыт черной повязкой, но морская фуражка с крабом сидела лихо на курчавой голове, а на кителе — орден Красной Звезды. Молодой капитан успел изведать и другую войну. Его помощник стар, морщинист, одет в защитного цвета ватник, такие же брюки, сильно промасленные, местами прожженные, кирзовые сапоги, на голове ушанка. Лишь по глазам, темным и непогасшим, в нем можно узнать Ивана. Жизнь прошлась по этому человеку не колесом даже, а танковой гусеницей.
— Как повезет, — спокойно улыбнувшись и сверкнув единственным металлическим зубом, отозвался Иван.
И, словно услышав этот разговор, возле катера разорвался снаряд.
— Заметили! — с азартом сказал капитан.
— Похоже, — согласился Иван.
Еще два снаряда, один за другим, разорвались в воде, сильно толкнув катер и обдав его брызгами.
— Полный вперед! — скомандовал капитан. Недовоевавший молодой человек, он чуть-чуть играл в «морской бой».
Иван благожелательно посмотрел на него.
— Из нашей черепахи больше не выжмешь. Как она еще на плаву держится!
— Мы везем боевой груз! — важно сказал капитан.
— Я это, между прочим, знаю, — улыбнулся Иван.
Новый взрыв. Катер подпрыгнул и оборвал буксирный трос. Это могло бы его спасти, ибо следующий снаряд угодил прямо в баржу, и она взлетела на воздух. Осколки снарядов, куски дерева, обрывки железа достигли катера, разрушив корму. Суденышко будто встало на дыбы. Капитана смыло волной за борт.
— Коля! — отчаянно крикнул Иван, успевший ухватиться за стойку.
Но капитана уже утащило на дно. Иван увидел в воде истекающее кровью тело вахтенного матроса с разрубленной головой.
— Есть кто живой? — заорал Иван.
Никто не отозвался.
Над водой торчал лишь нос катера. Иван скользнул к рубке, схватил спасательный круг и прыгнул в воду.
Когда он через некоторое время оглянулся, на воде покачивалось несколько обгорелых бревен. Иван медленно, тяжело плыл к берегу, отталкивая куски льда. Он отчетливо видел срез берега, ходы сообщений, черные дыры входов земляных укрытий, пулеметные точки.
Мозжащий холод свел ноги, поднялся к животу, стянул ребра и остановил сердце. Нахлынула тьма, все исчезло…
Очнулся Иван в землянке, возле печурки. На него смотрели небритые, худые, истомленные, какие-то нездешние лица. Все в порядке, он у своих. Один из бойцов кутался в одеяло, под которым явно не было одежды. И сам Иван был закутан в шерстяное одеяло, а одежда его сушилась над печкой. Иван все понял.
— Спасибо тебе, — сказал он спасшему его бойцу.
— Не стоит, папаша, — отозвался боец, затягиваясь самокруткой.
— Очень даже стоит, — сказал Иван. — Ты же мог простудиться.
Бойцы захохотали — хладнокровие без пяти минут утопленника пришлось им по душе.
— Закурить не найдется? — спросил Иван. — Мой табачок малость отсырел.
— Ну, юмор! — сказал молоденький ушастый боец. — С того света вернулся и во дает!
— Нет, милый, на тот свет мне еще рано, — закуривая, сказал Иван. — Сколько раз я и тонул, и горел, и взрывался, и пулей меня брали, и штыком, а я все живой.
— Может, и вовсе не помрешь? — спросил солдат с пшеничными усами.
— Может, и так. Но до главного дела — точно не помру.
— А какое оно — это главное дело? — полюбопытствовал молодой.
— Ясно какое. Чтобы его назад погнали. Тогда можно в бессрочный отпуск.
Подошел взводный командир, молодой по годам, но с седой головой:
— С пополнением, товарищ лейтенант! — вытянулся ушастый.
— Что же нам с тобой делать, отец? — сказал лейтенант. — Отсюда не выбраться, разве что водой.
— А я сушей уйду. Вместе с вами. На запад. Я солдат двух войн: мировой и гражданской. «Георгия» имею. Небось и тут сгожусь. Буду у вас сыном полка.
Бойцы опять рассмеялись.
— Скорей уж дедом полка, — сказал лейтенант. — Ладно, доложу ротному.
— Винтарь лишний найдется? — спросил Иван.
Личного оружия у нас хоть отбавляй. С боеприпасом хуже.
— Хороший солдат даром зарядов не тратит, — мудро заметил Иван.
Он встал, закутанный в одеяло, вытянулся.
— Товарищ лейтенант! Прикажите вооружить бойца пополнения!
— Фрицы!.. — послышался срывающийся голос.
Все кинулись по своим местам отражать очередную немецкую атаку.
Свой первый бой на сталинградской земле старый солдат Иван провел без штанов…
