наследника нашей семьи, очевидно, я все еще слишком испорчена, чтобы осквернять порог ее любимого города.
Ясуэй пока не вернулся. Прошу его в письме немедленно вернуться домой и принять командование своим домашним хозяйством. Моя мать грубо обращается с нами. Я увольняю всех слуг, всех до единого, и говорю им, что пошлю за ними, когда захочу, чтобы они вернулись.
Я одна в огромном доме. Мои шаги рождают эхо. Но я не могу оставаться здесь, запертая в стенах дома моего мужа, в городе, который не чувствуется родным.
Я должна выбраться отсюда.
Я должна выбраться отсюда.
Я пойду туда, где спасаюсь всегда, когда жизнь становится невыносимой.
И обращусь к музыке.
20 августа 1939 года
Я познакомилась с американцем.
Я познакомилась с американцем на симфоническом концерте.
Он слегка коснулся моего плеча, когда я выходила, улыбнулся мне и сказал, что я уронила веер. Он говорит по-английски, он не знает ни слова пояпонски, и он прямо загорелся, когда выяснил, что я его понимаю.
Он служит в армии, или на флоте, или что-то в этом роде.
В любом случае у него есть униформа. Но поскольку в его стране сейчас мирное время, он в отпуске и приехал сюда, чтобы рисовать цветущую сакуру.
Кожа у него коричневая, как кокосовый орех, такой я никогда не видела, и глаза цвета янтаря.
Прекрасные глаза.
Боже мой, прекрасные.
Он высокий, очень высокий, с сильными руками, которые, по его словам, умеют водить плуг. Я не знаю, что такое плуг – наверное, это какое-то крестьянское сельскохозяйственное приспособление.
У него идеальные полные губы.
Он необычайно красивый мужчина.
Но я уже это проходила. Я знаю последствия.
Я подавила желание, я не мечтала о любви с тех пор, как мой муж надел кольцо мне на палец и поводок на шею.
Я его движимое имущество, его племенная кобыла, его верная и послушная жена, и я буду ею до самой смерти.
Вот что сказала бы моя мать. Вот что я должна сказать.
Но я видела американца уже пять раз, каждый вечер на этой неделе. Он снимает ужасную маленькую комнату в худшей части города, однако мне все равно. Я набрасываю на голову шарф, надеваю темные солнцезащитные очки и иду в гетто, как будто я не двоюродная сестра императора, как будто меня не называют «маленькой принцессой».
Он джентльмен. Он никогда не пытается прикоснуться ко мне, хотя я отмечаю, как его глаза скользят по коже у моей ключицы, словно все его мысли о том, чтобы целовать меня там.
Мы беседуем. Как ни удивительно, мы беседуем обо всем. У нас нет ничего общего, и все же мы прекрасно понимаем друг друга.
Я никогда не могла ни с кем так разговаривать.
Мой мальчик скоро вернется домой, и хотя я счастлива, я знаю, что это вернет и моего мужа. Несмотря на все его недостатки, он любит нашего сына. Муж смотрит на меня как на мебель, но я боюсь, что он почувствует на мне запах желания. Я собака в течке.
Я иду опасным путем.
Надо с него сойти.
Но я не могу.
О, я не могу.
* * *
7 сентября 1939 года
В Европе что-то происходит, все об этом говорят. Германия мутит воду, и мой муж говорит, что дело кончится плохо. Он надеется, что у Японии хватит ума не ввязываться в еще одну войну.
Мы уже находимся в состоянии войны с Китаем, и с обеих сторон ужасные человеческие жертвы. Однако император объявил, что Япония должна расширяться, и мой муж говорит, что надвигается еще одна Великая война.
Но меня все это не волнует, потому что я впервые влюблена. По-настоящему, по-настоящему влюблена.
Я нашла того, кто перевернул весь мой мир. И я никогда не думала, что это будет американец, так как мама говорит, что они вульгарные люди.
Я провожу дни со своим сыном, учу его песням, щекочу его и наблюдаю, как он пытается не смеяться, веду его в маленький антикварный магазинчик, который мне нравится. Я всем сердцем и душой за него в эти дни. Каждый вечер перед сном он берет мое лицо в свои руки и целует меня в ямочки на щеках.
Он говорит «Я люблю тебя, мама» на прекрасном французском, так торжественно, как будто произносит речь.
Я укладываю его в постель, моего маленького ангела, затем выключаю свет и оставляю его видеть сны. А по ночам я свободна. Свободна, как черный дрозд, невидимый на фоне темного неба.
И иду к нему – моему американцу. Моей любви.
Я не чувствую, что грешу. Я знаю, это звучит странно, так как я прелюбодейка и, возможно, шлюха, но мое чувство кажется… чистым. Это самая чистая вещь, которую я когда-либо знала.
Мы занимаемся любовью до раннего утра, а потом я дремлю в его объятиях до восхода солнца.
Свет настолько неприятен, что когда я вижу, как он проникает в окно, мне хочется схватить его и отбросить назад.
В эти последние, драгоценные мгновения мы шепчемся о наших планах на будущее, которого никогда, никогда не будет.
Он говорит, что я должна уйти от мужа, что он заберет меня с собой в Америку. Он говорит, что мы будем жить на ферме в глуши, вдали от белых людей, которым это не понравится, и черных людей, которые этого не поймут.
Он говорит, что у нас будут красивые дети, и что ему все равно, мальчики или девочки. Он говорит, что любил бы дочь так же, как сына, а может, и больше, потому что она была бы такой же красивой, как я.
И я думаю, что я смогла бы отказаться от слуг, шелков и опасного наследства рода Камидза. Я бы сбивала масло и доила коров, и считала гроши, если бы это означало, что я буду всю ночь лежать в его сильных объятиях и слышать, как он произносит мое имя.
Я люблю его так сильно, что вырваться из его объятий – физическая боль.
Но я должна вернуться к сыну.
Что бы ни случилось, я никогда не смогу
