– Мне нужны две одинаковые лодки и доски. Необходимо сделать паром и переправить на тот берег несколько возков.
– Переправа в Звеженце, тут нельзя, река слишком быстра.
– Вон там, – показал рукой в сторону Кракова, – побочень, где дуб растёт, видишь? Судя по барашкам на воде, в том месте перекаты. Если протянем верёвку по плесу,[67] то паром спокойно может ходить.
– Может, и сможет, да только нельзя, – стоял на своём Иван, – я лодочник, а паромщики в Звеженце. Узнают, голову оторвут.
– Во-первых, никто не узнает. Мы пришлые, а тебе болтать – резона нет. Во-вторых, как переправимся, паром можешь разобрать, ну а в-третьих, – я достал из кошелька четверть гривны, крутя серебряным прутиком у носа лодочника, – оплата будет очень щедрой.
– Плата действительно высока, только всё равно, ничего не выйдет. У меня всего одна лодка.
– Одолжи вторую у Тадеуша, заплати ему. Если до полудня мы будем на другом берегу, получишь ещё столько же.
Местные плотники за час сделали настил из необструганных досок, положив его на две долблёнки. За четыре трофейных топора возвели убогий причал, и когда солнце подходило к зениту, два возка забитые мешками с разнообразным мусором, оказались на правом берегу Вислы.
Основной караван уже давно двигался по направлению к Освенциму, когда связанные пленные куявцы провожали взглядами полными благодарности шестерых охранников Трюггви, разместившихся на пароме.
После переправы, средневековый катамаран вновь разобрали на составляющие. Родослав отвязал канат и, Висла в районе Тынца снова стала доступна только для лодок. Освобождённые пленники со всех ног помчались в Краков, а Иван изъявил желание прокатиться вниз по течению, оставляя Тадеушу две куны серебром.
В это время Лешко был в половине пути до Тынца. Полсотни всадников сопровождал священник вооружённый бурдюками с освящённой водой. Ехал он верхом на осле, отмахивался веткой от надоедливых мух, бурчал и нередко слезал с животного, отходя в кустики, чем изрядно тормозил преследование. Похороны павших заняли слишком много времени, сокольничий нервничал, периодически прикладывая холодную свинчатку к распухшему носу. Бросить служителя церкви и мчаться вдоль чёткого следа, оставленного тяжёлыми телегами, Лешко боялся. С колдовством, а иначе и быть не может, пусть разбираются специально подготовленные люди. Ему одному Конрад бы не поверил, но сокольничий привел побитый отряд, хором заявивший, что врата ада существуют. Для вновь образовавшейся власти, это было весьма некстати. Экономику княжества надо было поднимать, снаряжать соляные караваны, да ещё выставить огромный объём продовольствия для новых союзников, столь щедро отдавших Краков. Так что, в приватной беседе Конрад приказал разобраться с инцендентом в один день, а священника придал для поднятия боевого духа, да павших похронить.
– Святой отец, может, пересядете на лошадь? Мы еле плетёмся.
– Иисус въехал на осле в Иерусалим … Дальнейшее повествование Лешко не интересовало.
– Иисус никуда не торопился, посему и ехал на осле,[68] – размышлял куявец, – а может, просто коня не было.
Как бы там ни было, но именно самое медленное животного, определяло скорость преследователей. К трём часам дня, Лешко столкнулся нос к носу со своими пехотинцами, брошенными им на произвол судьбы во время вчерашнего разбоя. Босые (чтобы медленнее шли), в одних штанах, пятеро куявцев совсем огорчили своего командира.
– Посольский караван переправился через Вислу и по разговору, направился к Легнице, жаловаться на Конрада жене покойного Генриха. – Рассказал старший, из бывших пленных.
– А вы, скоты, наверное, помогали?
– А куда деваться было? Аккурат последние два возка на плот затаскивали.
Впрочем, для Лешко плохие новости не закончились. Выйдя к Тынцу, парома сокольничий уже не застал. Отдыхавший в таверне Тадеуш пропивал одну из двух кун и уже двух слов связать не мог, найдя в Яныке великолепного собутыльника. Лодочник спустил бы на пиво и две, да к несчастью, дочка доложила матери, что у отца завелись деньги. Родослав же, только подтвердил, что послы направлялись в Освенцим, но узнав о его разорении, изменили маршрут. Перебраться на тот берег с пьяным лодочником, когда не умеешь плавать – было опасно. Пришлось поворачивать назад. В итоге бестолковой погони за послами, Лешко оказался на правом берегу Вислы лишь к закату.
Высыпав по дороге мусор из мешков, и спрятав возки в лесу, мы свтретились с Иваном в пяти верстах ниже Тынца.
– Ты Вань, не обижайся, но денёк тебе придется провести с нами. Вот твоя четверть гривны, как и договаривались.
– А может, я тут, на речке пересижу. – Стал упрашивать лодочник.
– Можешь и здесь, только уже в речке, на дне. Сам решай, нельзя тебе сейчас домой …, мало ли кто расспрашивать будет, да так, что рассказать придётся.
От возможной перспективы кормить рыб Иван совсем поник, давая себе слово больше никогда не ввязываться в авантюры с возможностью лёгкого заработка. Окажись на моём месте настоящий посол, лодочника бы убили. Но лишать жизни человека, доверившегося мне, было не в моих правилах. Ваню отпустили утром, подарив на память меховую безрукавку, снятую с пленного куявца. Ночевать в лесу было холодно, так она на нём и осталась.
Через два дня мы оказались в месте слияния устьев речек Сола и Пшемпша. Городок Освенцим напоминал большую деревню, сократившуюся впятеро после пожара. Предместье и центр полностью выгорели. Целыми остались только дома на юго-западе и те, что спускались к самой воде. От пепелища их отделял овраг, что, видимо, и спасло строения от огня. Жители столпились у кузницы, обсуждая какие-то новости. Вдруг, словно по команде, все замолчали, оборачиваясь в нашу сторону.
– Ну наконец-то, хоть кто-то посетил нас. Люди! Видите, нет смысла уходить. Нас не забыли, купцы снова станут возить янтарь, и мы отстроимся. Божидар откроет новую харчевню, не ту, в которой, и продохнуть от дыма нельзя было, – народ захихикал, вспоминая годы мирной жизни,– а побольше, посветлее. Марыська станет печь блины, а Стась, как его отец, приносить свежую рыбу. Верьте, люди, не может быть всё время худо.
Местный кузнец, чудом уцелевший после резни, устроенной Байдаром призывал освенцичан не покидать насиженных мест. Наш караван оказался первым посетивший городок с момента разорения. Горожане обступили нас, жадно вопрошая об известиях.
– Под Легницей была битва. Город устоял, но князя Генриха убили. – Рассказывал я Бронеславу.
– Вот беда-то. А моравцы, они ж помочь обещали.
– Многие обещали, да мало кто пришёл. Конрад Мазовецкий, например, в Кракове княжить сел. Под Легницей его не было.
– А в Сандомире были? Дочка у меня там, Добромила, – с надеждой в голосе, – может, встречали? За Данилой-бронником замужем. Доспехи он знатные куёт, его все знают, только на одном месте усидеться никак не может. Шесть годов, как вестей нет.
– Не встречал. Мы город стороной обошли. А Данилу-бронника я знаю, и жена у него Добромила и сын Пётр. Только в Смоленске они живут.
– Родинка у неё на правой щеке, вот здесь. – Кузнец показал пальцем на своём лице.
– За дочку твою сказать ничего не могу, а про Данилу …, зубы у него передние, как у зайца, длинные и шепелявит немного.
– Он! – Бронеслав всплеснул руками. – Точно он. Данила пояс постоянно трогает, словно кошель там висит. По молодости, мошну у него на ярмарке срезали, с тех пор привычка осталась.
Я вспомнил, как при первой нашей встрече, когда лечил Петра, кузнец действительно хлопал себя по поясу. Об этом ли человеке шла речь, сказать было трудно, но оставить надежду… Бронеславу шёл шестой десятк, но какой родитель не вспоминает с любовью своих детей?
– Летом в Смоленске буду, может, передать что?
Кузнец пригладил опалённую с левой стороны бороду, задумался. Пожелтевшие глаза заполнились влагой.
– Расскажи лучше, как там мой внук, Пётр.
– Подожди, я тебе кое-что покажу. Трюггви! Подойди сюда, дело есть.
Прервав ухаживание молоденькой девушки, строившей ему глазки, к нам подошёл датчанин.
– Эту кольчугу, что на Трюггви, твой внук и ковал. Но, это для него так, мелочи. Шеломы он делает – загляденье. Великий князь Ярослав Всеволдович шишак его работы носит.
Бронеслав потрогал пальцами кольца клёпаного кольчужного полотна и присвистнул.
– Проволока ровненькая, колечки один к одному, тонкая работа. Мастер. А тут что? Не разглядеть, глаза уже не те.
Кузнец стал присматриваться к приделанным медным пластинкам. Начищенный металл шёл по воротнику, словно ожерелье. На каждой из них были выгравированы две или три буковки, составляющие единую надпись. Так сказать, оберег для владельца. Кольчуга на Трюггви тем и отличалась от остальных, носимых датчанами его отряда, что имела подобное украшение.
