за то, что не устоял против искушения и украл несколько Антониев из Британского музея, чтобы пополнить коллекцию».
Ссылка в колонии для человека с его воспитанием и образованием была равносильно смерти. Он горько сетовал на это друзьям и не без основания указывал, что люди могли бы понять: деньги, в сущности, его, так как достались ему от матери, а подлог, как таковой, совершен тринадцать лет назад, что, по его мнению, является, по меньшей мере, смягчающим обстоятельством.
Постоянство личности — очень тонкая метафизическая задача. Английские законы решают ее слишком быстро и грубо. Тем не менее, есть ирония судьбы в том, что Уэйнрайт был столь сурово наказан за наименее тяжкое из всех его преступлений, если вспомнить его роковое влияние современную журналистику.
Пока он был в Ньюгейте, его случайно увидели Диккенс, Макриди и Хэблот Браун, обходившие лондонские тюрьмы в поисках сильных впечатлений. По рассказам Форрестера, Уэйнрайт вел себя вызывающе. Макриди «пришел в ужас, узнав в нем человека, с которым он раньше был близок и за чьим столом обедал».
Были и другие любопытствующие. На какое-то время камера Уэйнрайта стала своеобразным светским салоном. Многие литераторы навещали собрата по перу. Но это не был уже тот веселый Янус, которым так восхищался Чарльз Лэм. Он превратился в настоящего циника.
Агенту страхового общества, посетившему его однажды и заметившему, что «преступление, в сущности, очень невыгодное предприятие», Уэйнрайт ответил:
«Сэр, вы, деловые люди, занимаетесь спекуляциями и рискуете. Одни удаются, другие — нет. У меня сорвалось, вам повезло. Вот единственная разница, между мною и моим посетителем. Но должен вам сказать, сэр, что в одном отношения я счастливчик: мне суждено до смерти сохранить достоинство джентльмена. Мне это всегда удавалось, удается и теперь. По обычаю этого места все, занимающие общую камеру, каждый день по очереди выметают ее. Я занимаю эту камеру вместе с каменщиком и трубочистом, но им никогда не приходит в голову протянуть мне щетку».
Когда один из друзей упрекнул его в убийстве Элен Аберкромби, он заметил, пожав плечами: «Правда, это ужасно, но у нее были такие толстые ноги».
Из Ньюгейта его перевезли в Портсмут, во временную казарму для матросов, оттуда отправили на «Сусанне» в Вандименову Землю[227]вместе с тремя сотнями каторжников.
Это путешествие, видимо, было для него очень тяжелым. В письме к приятелю он горько жалуется на унижение, которое терпит «собрат поэтов и художников», обреченный на общество «неотесанной деревенщины».
Эпитет Уэйнрайта не должен удивлять нас. В Англии преступление редко является следствием порока. Оно почти всегда бывает результатом голода. Надо полагать, на судне не нашлось ни одного сочувствующего ему слушателя, ни одной незаурядной личности.
Однако любовь к искусству никогда не покидала его. В Гобарт-Тауне[228]он устроил мастерскую и снова начал рисовать. Его беседа и манеры, видимо, не утратили своего обаяния.
Не бросил он и привычку травить: известны два случая, когда он пытался так избавиться от неугодных людей. Однако рука его словно потеряла прежнюю ловкость — обе попытки кончились провалом.
Недовольный всем тасманийским обществом, Уэйнрайт подал в 1844 году на имя губернатора сэра Джона Эрдлела Уилмота ходатайство о выдаче ему отпускного свидетельства для возвращения на родину. В прошении он писал, что его «преследуют идеи, которые стремятся вылиться в формы и образы; но здесь он не имеет возможности пополнять знания и упражняться в изящной или хотя бы приличной речи». В ходатайстве было отказано.
Тогда товарищ Кольриджа стал искать утешения в чарах Paradia Artifitiels[229], тайна которых известна одним ценителям опия.
В 1852 году он умер от апоплексического удара. Единственным живым существом, разделявшим его одиночество, была любимая кошка.
Его преступления, несомненно, оказали большое влияние на его творчество и наложили печать яркой индивидуальности на стиль — качество, отсутствие которого особенно чувствовалось в его ранних произведениях.
В одном из примечаний к биографии Диккенса Форстер упоминает о том, что в 1847 году леди Блессингтон получила от своего брата, майора Пауэра, занимавшего военный пост в Гобарт-Тауне, портрет девушки, написанный талантливой кистью Уэйнрайта. «Художнику, — пишет он, — удалось наделить черты этой милой, кроткой девушки его собственной порочностью».
В одной из повестей Золя рассказывает о человеке, который, совершив преступление, пишет импрессионистские в зеленоватых тонах портреты весьма почтенных людей, причем все портреты имеют странное сходство с жертвой.
Развитие стиля Уэйнрайта представляется мне гораздо более сложным. Легко представить сильную личность, рожденную преступлением. Этот странный, обаятельный человек, столь блестяще дебютировавший в литературе, несколько лет ослеплявший светские круги Лондона, несомненно, представляет огромный интерес, как объект исследования.
Книга мистера Хэзлитта, биографа, чья книга во многих отношениях великолепна (ему я обязан многими фактами, приведенными в заметке), придерживается мнения, что любовь Уэйнрайта к искусству и природе была лишь притворством. Некоторые отказывают ему в малейшем литературном таланте.
Такой взгляд представляется мне поверхностным и неверным. То обстоятельство, что человек был отравителем, не имеет никакого отношения к его дару. Мещанские добродетели не являются основой творчества, хотя и служат рекламой для второстепенных художников.
Проза Уэйнрайта, которую Чарльз Лэм считал прекрасной, представляет немалый исторический интерес. Возможно, де Куинси преувеличил его критический дар. Повторяю: в его произведениях много банального, пошлого, популистского в дурном смысле этого дурного слова, встречаются крайне вульгарные выражения, всегда чувствуется недостаток сдержанности, присущей истинному художнику… Впрочем, за некоторые недостатки мы должны винить его эпоху.
Не сомневаюсь, что он искренне любил искусство и природу. Нет несоответствия между преступлением и уровнем культуры. Невозможно переписать всю историю только ради того, чтобы удовлетворить наше нравственное чувство, требующее не того, что было, а того, что должно быть.
Конечно, Уэйнрайт еще слишком близок к нашему времени, трудно высказать о нем чисто художественное суждение. Как не относиться с предубеждением к тому, кто мог бы отравить лорда Теннисона, или Гладстона, или ректора Бейлиоля[230]?
Но, если бы этот человек носил другую одежду, говорил на другом языке, жил, скажем, в императорском Риме, в эпоху Ренессанса, в Испании XVII столетия, или в любое иное время, мы могли бы вполне беспристрастно оценить его.
Есть много историков и писателей — любителей исторических тем, применяющих к госпоже Клио нравственные критерии, раздающих похвалы или порицания со снисходительным величием преуспевающего школьного учителя. Смешная привычка, которая доказывает, что нравственный инстинкт может настолько развиться, что начнет проявляться там, где в нем нет нужды.
Никогда человеку, обладающему верным историческим чутьем, не придет в голову порицать Нерона, бранить Тиберия или осуждать Цезаря Борджиа. Для нас эти личности давно стали персонажами,
