Шу презрительно дернула бровью — уж она-то умела ставить на место слуг!
Едва заметно пожав плечами и улыбнувшись, Тигренок склонил голову и подал хлыст. Почтения и раскаяния в нем не было ни на динг, зато наглости и хищной опасности — на золотой запас гномов.
«Уверена, что это необходимо?» — сквозь голодный гул крови прорезался голос совести.
«Он мой. Он будет меня слушаться!»
— Снимай рубаху и на колени, — велела Шу.
Тигренок коротко глянул на нее, потянул с плеч камзол и отвернулся. Аккуратно сложил камзол на пол. Скрутил волосы в узел, потянулся, снимая рубаху, — мышцы под светлой кожей напряглись, заиграли, так что Шу показалось — батист скользит по ее коже…
Она до боли в пальцах сжала хлыст. Попроси прощения!
Но он, даже не склонив голову, опустился на колени — словно ее здесь не было.
Закусив губу с досады, Шу провела кончиком хлыста по ложбинке вдоль спины, почти почувствовав на губах вкус его золотистой кожи. Он резко вздохнул. Хлыст легко коснулся плеча — не удар, а поцелуй. Пауза. Еще касание, снова пауза…
Надолго его спокойствия не хватило: плечи напряглись, опущенные руки сжались в кулаки. Он дышал неглубоко, в такт ритмичным касаниям, и пах злостью пополам с возбуждением.
Вместо следующего удара хлыст остановился в волоске от кожи. Тигренок едва заметно вздрогнул, напрягся еще сильнее — и хлыст скользнул кончиком от шеи до поясницы: медленно, чуть касаясь. И тут же легко ударил. Тигренок резко вздохнул от неожиданности, не успел опомниться — и хлыст ударил сильнее, оставив на коже розовую полосу. И еще раз — рассек кожу, окрасился кровью.
Теперь вздрогнула сама Шу: глоток боли, как глоток выдержанного вина, вскружил голову и растекся сладким жаром… мало, мало! Но хватит, чтобы поделиться с ним, привычно, как дыхание, в такт ударам хлыста: боль — наслаждение, разделенное на двоих.
«Что, ошейник не защитит? Это не опасно, мой милый», — она уже не понимала, думает или говорит вслух, не помнила, кто перед ней — Тигренок или Дайм. Мир кружился стонами и дрожью, сверкал вспышками стихий — золотыми, синими, негой и страстью, смерчем и полетом… Она сама была этим хлыстом, ласкала скользкое от пота и крови тело, дрожала вместе с ним, вместе с ним кричала — мой!..
Свистнув в последний раз, хлыст замер, сведенный судорогой наслаждения, мир вспыхнул и закружился, утопил её в потоках стихий и выплеснул в реальность: задыхаться, хвататься за воздух в поисках опоры, ловить пересохшими губами дождь…
В лицо ударил ветер, швырнул горсть мокрых листьев. Шу вздрогнула, отлепив от лица лист каштана, обвела взглядом оплывшие стены, разбитые окна и искореженную мебель, опустила глаза…
Он лежал на полу, спрятав лицо в согнутый локоть. Неподвижно. Убила?!.. Нет, слава Светлой: исполосованная спина дрогнула — вздохнул.
В голове было звонко и пусто, как в колоколе. Шу с трудом разжала пальцы. Хлыст упал. Показалось, от этого звука начали рушиться стены. Но нет, это всего лишь за окном начался ливень.
— Тигренок? — тихо позвала она и шагнула к нему: вылечить, снять проклятый ошейник, отпустить его — нельзя так со светлыми шерами!..
Он обернулся и поднял бровь: наигралась?
— Вставай.
Она швырнула ему одежду. Из камзола что-то — нож?! — выпало, Тигренок поймал его у самого пола, извернувшись змеей. Одновременно Шу кинулась к нему, перехватила руку. И оказалась прижатой к полу — не пошевелиться, только смотреть в непроницаемые глаза, вдыхать запах пота, злости, желания и крови, чувствовать каждую мышцу напряженного мужского тела. Несколько мгновений они играли в гляделки. Вдруг он усмехнулся и впился в её губы — скорее укус, чем поцелуй. Шу задохнулась от неожиданно острого жара, ответила, но он отшатнулся, глянул насмешливо и зло, вложил ей в ладонь то, что она пыталась отнять — и вскочил.
Простучали шаги вниз по лестнице. Затихли. Она осталась в разгромленном кабинете одна, наедине со сквозняком и… цветком?!
Взглянув на смятую, надломленную хризантему, Шу тяжело сглотнула и зажмурилась. Дура! Он не пытался сбежать. Он всего лишь сходил в сад и вернулся. Сам. Принес тебе цветок… А ты? Так привыкла к боли Дайма, что без этого уже не можешь?
…поцелуй — глоток расплавленного олова…
— Печать Верности, Шу. Два слоя-плетения, добавленные специально для меня Пауком Тхемши и Пресветлым Парьеном. Мне больно касаться женщины, любой женщины. И я никогда не смогу быть тебе мужем.
Лес Фей насмешливо шумит ветвями: трону империи не нужны лишние претенденты.
Без ментальных щитов Дайм наг и беззащитен, как новорожденный. Любой из кронпринцев империи отдал бы половину своей казны за его унизительную тайну. Бастарду не стать настоящим сыном, лишь псом, чья верность — цепь.
Дайм касается руки Шу, и подаренная Печатью боль захлестывает её…
— Прости.
Феи кружатся над глупыми влюбленными, смеются, осыпают их сладкой пыльцой циль.
…боль трансформируется в энергию, в наслаждение: я темная, боль и страх — моя пища! Ты не успеешь почувствовать боли — она моя.
…наслаждение и энергия возвращаются к Дайму: я светлая, я умею лечить и дарить счастье! Ты не вспомнишь о Печати, пока ты со мной.
Бирюзовые глаза любимого и учителя сияют ошеломленным восторгом: моя сумрачная принцесса, у тебя получилось!
Поцелуй — глоток расплавленного олова, обжигающе сладкий…
Но последний слой не поддается Сумраку — слишком простой и надежный.
— Я люблю тебя. Мне не важно, что я никогда не стану тебе женой, Дайм.
Феи смеются: маги разума, маги правды и иллюзий, маги, которые лгут себе с открытыми глазами…
Шу расправила лепестки, выпрямила стебель, вдохнула горьковатый аромат. Снова закрыла глаза и сосредоточилась: когда-то Дайм объяснял, что растения можно лечить так же, как людей. Через несколько биений сердца она открыла глаза. В ладонях сияла капельками влаги сиреневая хризантема — подарок светлого шера. Самая прекрасная хризантема на свете.
«Баль права, — подумала Шу, рисуя в воздухе соединенные руны гармонии, возврата и времени: надо прибрать за собой. — Это была глупая затея».
Рональд шер Бастерхази
436 г. 18 день Журавля. Роель Суардис.
Последствия настойки кха-бриша и высшей некромантии оказались еще неприятнее, чем Рональд ожидал. Он вынырнул из тяжелого сна лишь к четырем пополудни — без сил, с раскалывающейся головой, пересохшим ртом и ломотой в костях.
— Какого шиса не разбудил? — прохрипел он и закашлялся.
Ссеубех не отвечал, хотя был где-то поблизости — с некоторых пор Рональд знал, где находится и чем занимается некромант примерно так же, как знал, где и что делает его собственная рука. Откашлявшись, Рональд открыл глаза и тут же зажмурился от невыносимо яркого света, едва успев разглядеть стоящего рядом с бумажкой в руках Эйты.
