Так говорил хитрый жрец Эрехтея своим единомышленникам и послал Лампона в дом Гиппоникоса.
Прорицатель нашел Дадуха в странном состоянии, он нашел его пьяным и в тоже время в сильном гневе, в который привело его то, что произошло между ним и женой Перикла. Тем не менее, Лампон завел с Гиппоникосом разговор и сказал ему, что он знает, как супруга Перикла была посвящена противно священным правилам.
При этих словах пьяный Гиппоникос, так сильно испугался, что почти обезумел, но тем более усилился его гнев на милезианку, которую он начал проклинать, как обольстительницу и губительницу.
— Делайте с ней, что вы хотите! — кричал он, — она заслуживает всего.
Лампон был обрадован гневом Гиппоникоса на Аспазию и сумел еще более усилить этот гнев и страх Гиппоникоса перед ужасами обвинения и в конце концов объявил, что те, которые могут обвинить Гиппоникоса, желают войти с ним в тайные переговоры. Наконец Лампон спросил его, последует ли он на приглашение, которое эти люди пришлют к нему.
Гиппоникос вздохнул с облегчением и заранее соглашался на все, чего от него потребуют. Тогда между ним и Лампоном сейчас же был назначен час и место переговоров.
Во время этого разговора Лампона с Гиппоникосом, Аспазия поспешно шла по улицам Элевсина. Скоро она принуждена была замедлить шаги, попав в толпу; ее нельзя было не заметить и не узнать и, действительно, она скоро увидела себя предметом всеобщего внимания, которое привело ее в смущение и беспокойство.
Собравшаяся в Элевсине толпа была в высшей степени возбуждена против Аспазии ее врагами. Слух о ее неправильном посвящении был распространен в народе, кроме того, находились люди, которые громко осмеливались говорить, что Аспазия была прежде гетерой в Милете и Мегаре, что из последнего места ее прогнали со стыдом и что вследствие ее прошлого, ее посвящение святотатство.
Как всегда бывает в таких случаях, всевозможные сказки переходили из уст в уста и все увеличивали негодование толпы, через которую поспешно пробиралась супруга Перикла. Толпа была настроена таким образом, что не было недостатка в оскорбительных замечаниях, раздававшихся вслед милезианке — замечаниях, которые она могла слышать:
— Что нового в Афинах?
— Только то, что женщины начали там носить мечи и щиты, а мужчины взялись за женские работы.
— Да, нельзя отрицать, что афинянами управляет женщина.
— Ты говоришь об Афине Палладе?
— Нет, об одной милезианской гетере. Говорят, что Перикл в скором времени выставит на Акрополе ее изображение.
— Бедный Перикл! Он никогда не мог устоять против женщин, ведь он был даже возлюбленным старой Эльпиники. Всем известно, что она пленила его своими устаревшими прелестями…
— Эта та самая милезианка, которую он несколько лет тому назад возил в Малую Азию?
— Конечно.
— Но как могло ему придти в голову привезти эту женщину в суровый Пелопонес, где она должна чувствовать себя чужой?
— Да, говорят, что ей уже показались очень неприятными комары в Элиде и я уверен, что элевсинские мухи понравятся ей еще менее.
— Да, конечно, ей, кажется, очень не нравится их жужжание.
— Да, этим птичкам, из гнезда Папии, которые проводят детство на пурпурных подушках, этим ионийкам с влажными глазами и мягкими руками, как будто не имеющими костей, им нечего делать в воинственной Олимпии или в суровом Элевсине.
Такие и тому подобные замечания раздавались вокруг Аспазии во все увеличивающейся толпе. Наконец, Аспазия решилась. Она сбросила с головы покрывало, так что лицо ее осталось совершенно открытым, ее спокойный взгляд оглядел окружающую толпу, затем губы ее открылись и она заговорила, обращаясь к окружавшему ее, изумленному народу:
— Несколько лет тому назад, я, беззащитная женщина, стояла на улицах Мегары, окруженная толпой, безвинно позоримая, безвинно преследуемая взглядами и словами, на меня глядели глазами, сверкавшими от ненависти, меня окружал враждебный мне дорический народ, меня преследовали незаслуженными оскорблениями, до меня дотрагивались дерзкие руки, так как меня окружали грубые, дикие дорийцы — сегодня меня вновь окружает толпа на улицах Элевсина, но я спокойно и самоуверенно поднимаю голову, так как, мне кажется, окружающие меня, по большей части, афиняне. А вижу вокруг себя не дорийцев, а ионийцев, у которых, я полагаю, самое ужасное орудие это смелый взгляд их глаз и необдуманное слово, всегда готовое сорваться с острого языка.
Но к чему окружаете вы меня, зачем глядите на меня? Вы думаете, что я, незванная, проникла в элевсинские таинства. Не будьте так мелки, благородные афиняне и не возбуждайтесь слишком охотно знаками и словами тех, которые ненавидят свет и любят мрак и которые выдают вам мрак за свет. Афиняне! Не уважайте чересчур мрачных элевсинских богинь, оставайтесь верными вашей родной Палладе, светлой богине истины и достойной защитнице аттической страны и народа, образ которой, в ярком блеске, разгоняющем порождения ночи, возвышается на вашем Акрополе.
Когда супруга Перикла произнесла эти слова, бесстрашно подняв свое сияющее лицо и прямо глядя на собравшуюся вокруг нее толпу, мужчины стали переглядываться, говоря друг другу:
— Клянусь богами, эта Аспазия из Милета прекрасная женщина, которой многое можно простить.
Так говорили они, слегка отодвигаясь и пропуская ее спокойно продолжать путь. Но друзья Диопита еще более раздражались против милезианки и отправились к жрецу Эрехтея, чтобы сообщить ему, как Аспазия с открытым лицом, презрительно говорила перед собравшимся народом о святынях и богинях Элевсина.
Между тем наступил час, назначенный для переговоров Диопита с Гиппоникосом. Несколько человек мрачной наружности, закоренелые враги Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Дадух соглашался на все.
Опираясь на свои заявления и на взрыв народного гнева против Аспазии, посвятителем которой был Гиппоникос, Диопит рассчитывал приобрести последнего, в число своих союзников и помощников. Для него, говорили Гиппоникосу, отложат настолько насколько он будет заслуживать, весьма опасное для него обвинение Аспазии в ее прегрешении против афинских законов Для того, чтобы сгубить жену Перикла, по мнению заговорщиков, было достаточно ее смелых и непочтительных слов против элевсинских богинь, которые она позволила себе произнести перед собравшимся народом. Ее каждую минуту можно было обвинить в безбожии и в презрении религии.
Члены партии олигархов говорили, что следует идти далее и не ограничиваться нападением на одну милезианку, которая все-таки женщина, а напасть, наконец, и на самого Перикла. Они указывали на постановления, пагубные для общественной жизни, исходившие от него, и на безграничие народного правления, хотя в сущности, правил один Перикл.
В последнее время все афинские дела предоставлялись на волю одного.
Другие говорили, что люди, как Анаксагор, Сократ и софисты, суть настоящий корень зла в государстве — они научили афинян думать и говорить свободно о богах и божественных вещах и этих-то людей следует обуздать прежде всего.
Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники Фидия и его школы, желавшие, чтобы против них было возбуждено преследование.
Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен — для него они все были одинаково ненавистны.
— Мы сумеем обуздать их всех, — говорил он. — До каждого дойдет своя очередь, но надо уметь дождаться благоприятного случая и ловко воспользоваться настроением афинян, а пока составим в тишине верный план, чтобы погубить всех виновных.
Так говорил жрец Эрехтея и многое после этого было обсуждено собравшимися у Диопита единомышленниками.
Аспазия в этот день уже не возвращалась в дом Гиппоникоса. Только Перикл явился на утро следующего дня. Готовясь оставить с супругой Элевсин, он посетил еще раз Дадуха.
Он заговорил о дерзком оскорблении, перенесенным Аспазией. Гиппоникос извинился, ссылая все на свое опьянение и даже отчасти на саму Аспазию, которая своими речами подала ему повод к дионисовской смелости. Затем он горько жаловался на опасность, которой подверг себя несвоевременным посвящением Аспазии в таинства.
Перикл пожалел об этом и обещал ему свою поддержку, но Гиппоникоса нельзя было успокоить.
Когда Перикл, пожимая плечами, стал прощаться, Дадух проводил его до дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо своему старому другу:
— Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, решались дурные вещи. Я был также там, поневоле, так они насели мне на шею. Берегись Диопита! Сделай его безвредным, если можешь. Хотят погубить Аспазию, Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках, у этих злодеев и должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали этого проклятого жреца Эрехтея и всех его соумышленников.
