– Итак, я вхожу к тебе как твой бывший враг, но враг великодушный, благородный и искренний.
Сказав это, эль-хаким вошел и остановился у постели сэра Кеннета. Но если голос вошедшего был по-прежнему голосом мавританского лекаря Адонбека, то его осанка, одежда и даже лицо убедительно говорили о том, что перед рыцарем стоит Ильдерим, курдистанский эмир, прозванный Шееркофом.
Приподнявшись на своем ложе, сэр Кеннет вперил пристальный изумленный взгляд в своего гостя и долго не мог сообразить, игра ли это его воображения, сон или он действительно видит перед собой эмира.
– Неужели мое превращение из врача в эмира так сильно удивляет тебя? – спросил улыбаясь Ильдерим. – И неужели твоя опытность в делах житейских до того ничтожна, что тебя удивляет, когда люди зачастую бывают в действительности не тем, кем они кажутся? Так знай, назареянин, что всякий воин должен быть сведущ в лекарском искусстве и истинному всаднику-воину необходимо не только владеть конем, но и уметь пустить ему кровь, ему надо уметь выковать себе надежный клинок так же, как и наносить опасные и часто смертельные раны и уметь охранять от ржавчины сталь. Но помимо всего этого его главное искусство должно состоять в том, чтобы, умея наносить раны, уметь их и излечивать.
В продолжение этой речи Ильдерима шотландский рыцарь не раз закрывал глаза, и в его представлении снова являлся со своей важной поступью и размеренными движениями мавританский врач, одетый в длинную черную хламиду и высокую персидскую чалму. Но как только он открывал глаза, перед ним стоял курдистанский эмир в чалме, украшенной драгоценными каменьями, в стальной кольчуге с серебряной насечкой, искрившейся при малейшем движении его стройного и крепкого стана. Строгое и несколько апатичное выражение лица врача эль-хакима, сменившееся решительностью и задором, излучающими воинскую отвагу, и, наконец, его густые волосы, теперь будто бы подстриженные, манера носить усы – все это выдавало в нем настоящего воина.
– Неужели ты до сих пор удивляешься? – спросил эмир после короткой паузы. – Ну, а ты, разве сам ты тот, кем кажешься?
– О нет, тысяча раз нет, клянусь святым Андреем! – воскликнул сэр Кеннет. – Сейчас весь христианский лагерь видит во мне изменника, а я верный и честный рыцарь, правда, совершивший непростительный поступок.
– Да, таким я считал тебя и тогда, когда мы вместе ели соль[23], – сказал Ильдерим, – и потому я сделал все, что было в моих силах, чтобы спасти тебя от смерти и позора. Но почему же ты не встаешь, взгляни, как высоко уже солнце. Разве ты недоволен одеждой, которую я приказал подать тебе, она что, недостойна тебя?
– О нет, дело не в этом, благородный Ильдерим, – ответил шотландец, – она слишком роскошна, но неприлична для меня. Прошу тебя, вели мне подать одежду невольника, и я охотно буду ее носить как платье свободного воина, надеть же чалму мусульманина я ни за что не решусь.
– Назареянин, – воскликнул эмир, – ваш народ слишком склонен к подозрительности, это в свою очередь может вызвать подозрение! Разве я тебе не говорил, что султан Саладин никого не желает по принуждению обращать в свою веру и с искренним расположением относится к тем, кто добровольно принимает учение Мухаммеда? Распространение истинной мусульманской веры не требует ни подкупа, ни насилия. Выслушай меня, друг мой. Когда по воле Аллаха зрение чудесно возвращается слепому, неужели ты думаешь, что это то же самое, что искусное лечение врача? О, далеко нет! Врач мучает страдальца своими инструментами, быть может, и уменьшает боли при помощи различных пластырей и бальзамов, но слепец при этом остается погруженным во мрак. То же самое происходит с ослепленными умами. Если среди франков мы встречаем людей, носящих чалму и обратившихся в мусульманскую веру из-за выгоды, то, кроме презрения, они ничего не заслуживают. Этих людей соблазнили выгоды, но никак не султан Саладин. И когда они за свое преступление будут ввергнуты в преисподнюю ниже христианина и еврея, идолопоклонника и колдуна и вкусят плод дерева заккум[24], то они сами, а не Саладин, будут виноваты в наказаниях и мучениях, ожидающих их в будущей жизни. Так что без всяких сомнений надевай приготовленную для тебя одежду, она не сделает тебя верным мусульманином, зато, если ты хочешь отправиться в лагерь Саладина, твой вид не вызовет там подозрений, а твое европейское платье легко может стать предметом насмешек и даже оскорблений.
– Ты меня спрашиваешь, хочу ли я отправиться в лагерь Саладина, но я не могу распоряжаться собой. Я твой невольник и должен следовать туда, куда ты прикажешь.
– Я тебе говорю, что твоя воля будет руководить тобой с такой же свободой, как вихрь пустыни, несущий песок в ту или другую сторону. Благородный рыцарь, ты, сражавшийся со мной и едва не победивший меня, не можешь быть моим рабом так же, как тот, кто преклонил свою голову под моим мечом. Если бы богатство и могущество могли заставить тебя присоединиться к нашему войску, я бы тебе их предложил, но человек, отвергнувший милости султана, когда меч палача висел над его головой, не примет их, и потому говорю тебе: поступай, как ты сам находишь нужным.
– Будь же до конца великодушен, благородный эмир, – воскликнул тронутый благородством своего врага шотландский рыцарь, – дай мне возможность отблагодарить тебя поступками, продиктованными мне моей совестью. Позволь выразить тебе, кому я стольким обязан, мою беспредельную привязанность за твое истинно рыцарское обращение со мной и за твое великодушие, которого я пока не заслужил.
– Не говори «не заслужил», – возразил эмир Ильдерим. – Разве не твои красноречивые рассказы о красавицах, находящихся при дворе Мелека Рика, побудили меня явиться переодетым в лагерь христиан? Разве не они предоставили мне возможность насладиться зрелищем, каким никогда не случалось наслаждаться и какого, вероятно, я никогда более не увижу, пока блеск рая не озарит моих очей.
– Я не понимаю тебя, – проговорил шотландский рыцарь то бледнея, то краснея, так как чувствовал, что разговор принимает щекотливый и тягостный для него оборот.
– Не понимаешь! – в изумлении воскликнул эмир. – В таком случае я должен сказать, что если то, что я увидел в шатре короля, ускользнуло от твоего внимания, тогда зрение твое тупее деревянного меча скомороха. Правда, ты в то время был приговорен к смерти, но если бы мне даже отсекли голову на месте, то и тут последний взгляд моих потухающих очей с восторгом взирал бы на это райское создание, упоительную красавицу с роскошными золотыми кудрями, с большими выразительными блестящими глазами, с чудными, полными величия и благородства чертами лица, эту родственницу английского короля, достойную быть царицей мира. Клянусь гробом пророка, я сомневаюсь, чтобы гурия, предназначенная поднести мне чашу бессмертия, могла бы заслуживать таких же нежных ласк, как эта красавица.
