Они умирали не сразу. Кто-то раньше, кто-то позже. Были трупы, которые начали гнить, а были окоченевшие, умершие этой ночью, возможно, несколько часов назад. Они превращались в прах по очереди, и те, которые были в этой очереди последними, прокляли на свете всё. Они видели перед собой лужи, но не могли до них дотянуться; они чувствовали дождь и ловили его капли, а их было слишком мало, чтобы хватило для жизни. Земля давила на них со всех сторон, не давая дышать. Холод выдавливал жизни быстрее жажды. Я дотронулся до каждого из них и знал столько, сколько не познать ни одному мудрецу. Никому не пожелал бы я обрести такое знание.
Всего их было сорок три. Я согрешил против истины, сказав, что дотронулся до всех голов. Не до всех. Две макушки торчали из большой и особенно мутной, бурой лужи, в которой плавали мерзкие ошмётки. Ясное дело, они захлебнулись. Сначала обрадовались, что могут пить, а потом поняли, что это конец. Поднимали головы, вытягивали, как могли, губы, ловя воздух, но это не спасло их от гибели в луже, бывшей не глубже стирального таза.
Рядом с этими двоими я обнаружил второго живого человека. Его подбородок плескался в луже, и от жажды он не страдал. Он утолял её вонючей водой, в которой утонули те двое.
— Мы вас сейчас раскопаем, — сказал я ему, не зная, какие ещё можно подобрать слова. — Если... если вам совсем плохо, мы раскопаем вас первым.
Естественно, ему было совсем плохо. Человек люто посмотрел на меня опухшими красными глазами и промолчал.
Заторопившись, я нашёл одного за другим ещё двоих живых. Они были закопаны друг напротив друга и были без сознания. Нервно суетясь, Катя оторвалась от первого найденного, возле которого она хлопотала, пытаясь выкопать его голыми руками, и дала напиться всем троим.
Последнего, пятого живого я обнаружил на самом краю поляны, в конце, когда совсем отчаялся.
Мы оторвали от ящиков пару досок и попробовать копнуть ими. Земля была мягкой, хоть руками разгребай, но чтобы освободить человека, нужно было углубиться в неё хотя бы на метр, а для этого тонкие, хрупкие доски не подходили.
— Выкопайте женщин, — попросил человек, которого мы обнаружили первым, и с которого начали операцию спасения. — Тошно мне, задохнусь я скоро.
Найти женщин среди пятерых выживших было сложно. Страдания и грязь изуродовали людей до неузнаваемости.
Я вернулся к железной дороге, подлез под днище грузовика и минут пятнадцать подкапывался руками под разбитые вдребезги шарообразные генераторы Б-поля, которые в будущем называли колёсами. Мне удалось выдернуть из-под грузовика два больших цинковых обломка, похожих на черепки огромного кувшина. Благодаря им выкапывание людей пошло быстрее.
Перемазавшись, промокнув и взопрев, мы с Катей извлекли из-под земли одну из двух с трудом найденных женщин — ту, что была закопана на краю поляны. Нечего было и надеяться, что она поможет в спасении остальных. Она слабо дышала, и пришлось нести её в наше убежище на руках, — благо, женщина, несмотря на высокий рост, оказалась поразительно лёгкой.
С другими подобный трюк не вышел. Вторая женщина была довольно упитанной, а может, распухшей, и до грузовика я тащил её волоком. Катя, не знавшая в Городе, что такое тяжёлый физический труд, вымоталась, и её едва хватало для работы с «лопатами».
Третьим в грузовик отправился щуплый мужчина, закопанный напротив женщины. Он выглядел наиболее жалко, ибо даже не открыл глаз, когда мы вливали ему в рот воду и освобождали его соседку по могиле.
Неожиданной стороной повернулось к нам извлечение парня, зарытого возле вонючей лужи. Когда мы с Катей уложили его на землю и стали осматривать на наличие ран, он вскочил и, вопя, кинулся на меня с кулаками. Ума не приложу, откуда взялись у него силы для этого рывка, но их оказалось куда как недостаточно. Я оттолкнул от себя сумасшедшего, и тот, странно извернувшись, упал боком на землю, вперился в меня диким взглядом, тщетно пытаясь обуздать вышедший из-под контроля разум, после чего его вырвало, и он потерял сознание.
Мы выкинули из кабины грузовика сиденья и осколки стекла, расстелили на полу ангельский брезент и уложили на него спасённых.
Катя трясла головой, чтобы мокрые волосы не мешали смотреть, а плечом пыталась утереть глаза. Я знал, что когда я не вижу, она горько рыдает. От жалости к ним и к себе. «Что с ними сотворили!» — думала она, понимая, что разные живут на свете ублюдки, и ничто не мешает им завтра учинить подобное с нами самими. Иногда Катя забывалась, а от моего окрика вздрагивала и с ужасом смотрела, как я, стоя на коленях, остервенело ковыряю цинковым обломком землю вокруг закопанных людей и, поскальзываясь и падая, волоку спасённых в грузовик, и скриплю зубами.
— Ты демон... — бормотала она. — Ты не человек...
Я не демон. Я делаю то, что говорит мне философия, ещё вчера безусловно являвшаяся бесполезной. Но что мне было отвечать Кате? Я мог оставить работу, сесть на землю и плакать, но никто бы не пришёл на помощь, и кошмар не кончился, а только пропали бы чьи-то жизни.
***
Я был уверен, что все они умрут. Безумный паренёк корчился в сухих рвотных позывах, тщетно пытаясь выжать из себя хоть что-то, и, наконец, у него изо рта вылилась целая лужа крови, в которой плавал тёмный сгусток, и он затих навсегда. Большой и сильный мужчина, которого мы нашли первым, почти будничным голосом просил нас развести костёр. Я отвечал ему, что огня нет, а тот вздыхал и пытался уснуть, и засыпал навсегда.
Я познакомился со смертью в довольно раннем возрасте: один раз она пришла в мой дом в десять лет, второй раз в двенадцать. Мой разум тогда был незрел и, хоть мне и пришлось всю оставшуюся жизнь расхлёбывать последствия этих двух смертей, я всё ж таки не мог охватить интеллектуальным взором всю грандиозность процесса перехода из одного мира в другой.
В тот грозный, безмолвный день я вновь столкнулся лицом к лицу со своим злейшим врагом, и чудо свершалось у меня на глазах. Душа моя трепетала, но разум был холоден, и с холодным и отстранённым естествоиспытательским вниманием следил я за всеми действиями подлейшего противника. В тот день люди находились одновременно в двух состояниях: в движении и в покое; они, лёжа на брезенте и с виду практически не шевелясь, в каком-то ином измерении стремительно неслись над алой плоскостью страдания в чёрные области небытия. Я не слышал крика баньши, но знал, — сейчас воздух сотрясается от него, и кто-то рядом понимает, что ему не спастись. Я не видел тёмной фигуры в балахоне, но знал — сейчас она в одном со мной пространстве и времени, сейчас она наклоняется над человеком, лежащим в тридцати сантиметрах от меня, и всаживает в него ржавую косу. Как во время пожара в небоскрёбе боялся я, что смерть обнаглеет. Что она начнёт с самых ослабших, расхрабрится, схватит тех, кто посильнее, а затем заметит меня и Катю — и накинет нам на глаза свой истлевший плащ. Почему смерть думает, что мы лучше тех, закопанных? Что мешает ей нарушить раз установленные правила и, невзирая на физическую целостность наших организмов, отнять жизнь у нас с Катей? Ничто ей не мешает, — понимал я, — ничто, кроме того рождённого длинной цепью совпадений чуда, которое заставляет наши сердца биться, раны — затягиваться, а мозг — накапливать знания.
Я волок трупы обратно в лес, как огромные мешки картошки, я брал их за руку и перекидывал через плечо, а трупы наваливались на меня центнерами, перемноженными на максимум энтропии, и заставляли спотыкаться через каждые два шага, но я продолжал их волочь, как можно дальше, чтобы они не сводили с ума вонью.
Мне негде было ополоснуть руки после мертвецов, и так я становился ещё ближе к краю бытия: микроскопические частички угасших жизней въелись в мою кожу, а мне было настолько плохо, что и не думал о них и возвращался к живым, и сидел с ними, томясь от бессилия. Их бы раздеть, обмыть, напоить чем-нибудь горячим, да к огню, но у меня для этого было меньше средств, чем у пещерных людей: ни кремней, чтобы разжечь костёр, ни звериных шкур, чтобы спасти людей от холода, ни шаманских отваров, чтобы вдохнуть в них силы, — была только продуваемая осенним сквозняком железная пещера грузовика, в которой мы впятером ютились, как наши совсем далёкие предки дриопитеки, оказавшиеся вдали от родных лесов. С пещеры люди начали — и к ней же вернули их петли истории. Это была граница — та, которая всегда чувствовалась в мире после конца света. Мы стояли на временном аванпосту человечества: цивилизация добралась до сюда лишь в виде гнутых обломков некогда совершенных устройств, — а если мы сделаем ещё шаг вперёд, там и того не окажется.
Меня тошнило, и я с минуты на минуту ожидал, что из меня польётся кровь, и я умру, как тот, сумасшедший. Я готовился сдаться. Но меня спасало моё знание.
