— Дьявол, почему так темно? — я растёр руками лицо, всмотрелся в окружающую темноту и не смог понять, где мы. Не было видно ничего, словно нас засунули в мешок.
— Алекс, я, кажется, с ума схожу, — Катя часто дышала. — Я уже начала думать, что это не ты, а кто-то другой. Так страшно было!
Сев, я задел головой брезент, лежавший поверх нас и ящиков. Он сохранял в нашем неуютном гнезде тепло и не пропускал свет.
— Откуда здесь это?
— Не знаю, — испуганный голос Кати щебетал, а пальцы впивались мне в локоть. — Ночью взялось откуда-то. Я сидела, жгла зажигалку, а когда она кончилась, кто-то взял — и накинул. Я чуть не умерла от ужаса. А тебя будить не хотела. Тебе и так снилось что-то нехорошее. Я думала, ты колдовал. Ты бормотал что-то...
— Ты истратила всю зажигалку?!
Катя захныкала, но внезапно стихла и насторожилась.
— Алекс, ты слышал?
— Что?
— Молчи! Слушай...
Над нами заскрипело.
— Оно пришло! — Катя прижалась ко мне. — Оно пришло!
Я откинул брезент и увидел, что ночь ушла. По крыше кузова скребли когтями. Я взобрался на ящик, громко стукнул кулаком по потолку. Раздалось злое карканье, и скрежет прекратился.
— Видишь, это всего лишь ворона, — я как можно добрее улыбнулся бледной Кате. — В прошлом у меня на даче был дом с железной крышей — так там они постоянно шастали по кровле, на нервы действовали. Ты спала ночью?
— Издеваешься? — Катя пощёлкала мёртвой зажигалкой и простуженно закашлялась.
Я выпрыгнул на траву. Сверху мелькнуло что-то большое, белое и крылатое. Оно скрипнуло по обшивке грузовика, взлетело и, плавно махая крыльями, растаяло в низких тучах — да так быстро, что я и голову повернуть не успел, а заметил лишь, как упало к моим ногам пушистое белое перо. Я подобрал его. Перо пахло мёдом.
Ну да. Так оно и есть. Рай стал ближе.
— Постой! — крикнул я в небо. Никто не отозвался, но я долго стоял, глядя на светло-серое солнечное пятно в тучах, подставляя глаза моросящему дождю и ловя носом свежие ароматы травы, листьев, железа, остывшего пожара, прорезиненного брезента и болота. Было часов восемь утра.
— Эй, Катя, у тебя есть ангел-хранитель.
Катя сидела в глубине кузова и кашляла. Она не хотела выйти и размяться — думала, от этого станет ещё холоднее.
Со вчерашнего дня у нас осталось несколько недоеденных картофелин. Они остыли и были склизкими и подгоревшими. За завтраком я изложил Кате план на будущее: идти по железной дороге до ближайшего населённого пункта, там достать нормальную одежду и амуницию, сориентироваться, в какой стороне Москва, и топать туда, в мой клан.
— Есть и другой вариант, — добавил я. — Мы можем выкопать в чаще нору и зазимовать. Я стану местным пивным лешим, а ты — моей шампанской дриадой.
Кате было очень тяжело. Ночь надломила её. Она не верила в моё благостное настроение, да и я в него не верил. Дождь усиливался и холодел, темнели и сгущались тучи, словно мрачный дракон грядущего медленно снижался к нам, готовясь задуть дыханием огонёк надежды. Предчувствие, что планам не суждено осуществиться, овладело всем моим естеством и заставило дрожать, как вчера, во время побега из Города. Тем не менее, мы решили выдвинуться немедленно. Древние викинги сказали бы, что клубок наших жизней может быть уже размотан, только мы не знаем об этом, и нет смысла пытаться обхитрить судьбу, которая сама мать хитрости. Лучше идти по Дороге, чем сидеть на обломках и дрожать.
Я закрыл кузов брезентом, чтоб не намокли драгоценные запасы, за которыми мы ещё должны были вернуться, и стал ждать, пока Катя в кустах приведёт себя в порядок.
***
Она вернулась очень напуганной и только и смогла что пролепетать:
— Т-там, в кустах...
То был не Катин голос — то постучалось в нашу дверь насилие.
Мы прошли метров двадцать вглубь леса и за густыми зарослями орешника наткнулись на то, что недавно было укромной лесной поляной. Какой-то жестокий плуг перепахал её от края до края, да так основательно, что тонкий слой лесного чернозёма перемешался с лежавшей под ним глинистой почвой. На поляне не осталось ни травинки, ни кустика. Коричневая земля была напитана водой так, что в ней можно было утонуть, но залитые дождём уродливые борозды от широких протекторных колёс и глубокие следы сапог сохранились довольно хорошо. Местами грязь вздымалась, образуя кочки, меж которыми натекли мутные зеленоватые лужи; кое-где торчали камни и куски бетона, ранее, видимо, находившиеся под землёй. И поросла эта страшная поляна уродливыми круглыми предметами размером с человеческую голову. И никак не хотел я понимать, что это и есть головы закопанных живьём в землю людей, с волосами, насквозь пропитавшимися слякотью, — головы тех, кто уже начал смешиваться с миром. Мёртвые.
На некоторых головах, подальше от грязи, мокрые и молчаливые, но довольные собой, сидели чёрные вороны и поклёвывали жуткие свои насесты. При нашем появлении птицы взлетели на деревья и подняли несусветный грай.
— Они все мёртвые, — низким голосом сказала Катя. — Все до единого. Алекс, куда ты меня привёл? Почему мы не остались в Городе?
— Подожди, не так быстро, — я скрестил крупно дрожащие пальцы рук. — Подожди, мне кажется, здесь кто-то шевелится.
— Шевелится? Шевелится?! Да они дней пять как померли! Чуешь, чем попахивает? То-то мне ночью мерещилось! Это они, несправедливо погубленные души. Стонут. Хотят отомстить. Алекс, уведи меня отсюда, прошу!
Она вдруг заулыбалась, попыталась скрыть это, но ничего не получилось, и она опустила голову, закрыла глаза, да так и осталась неподвижно стоять и скалиться.
Я ступил на чавкающую почву, подошёл к ближней голове. Мягкая стажёрская обувь погрузилась в грязь почти по щиколотку, сквозь тонкую подошву проник холод осенней земли. Мне хотелось пошевелить голову ногой, но я сел в грязь, закусил губу и пальцами коснулся кожи, холодной, склизкой, как картошка, которой мы позавтракали. Мертвец.
Как глупо. Здесь все умерли. Проверять нет смысла.
Я подошёл к другой голове. Мозг отключил мысли, чтобы не выйти из строя.
Вороны слетели с веток и стали кружить в воздухе, то и дело снижаясь к нашим головам, страшно каркая и норовя царапнуть или выколоть глаза. Катя взвизгнула, сделала шаг назад, под защиту кустов.
— Вон! Вон! — закричал я, взревел, зачерпнул рукой грязь и швырнул в первую попавшуюся птицу. Та увернулась, но стая попритихла, и я расслышал хрип. Голова, которая, как мне показалось вначале, пошевелилась, изменила положение и повернулась ко мне бело-зелёным неживым лицом с широко раскрытым ртом, вокруг которого темнела грязь.
Я крикнул Кате, чтоб принесла канистру с водой — она не пошевелилась. Я крикнул громче, и она побежала выполнять поручение, не ведая, что самое страшное досталось мне.
Человек, закопанный в землю, захрипел, попытался сглотнуть и с трудом произнёс:
— Дай из лужи... воды из лужи... тут... поищи ещё людей... кто-то должен был выжить...
Где Катя? Убежала? Нет, вот она, выбилась из сил, но притащила канистру и, переборов страх, подошла к закопанному, поднесла к его губам крышку с водой. Захлёбываясь, тот с шипением высосал из неё всё. Катя дала ему ещё три порции, но я остановил её, опасаясь, что долго не пивший человек может умереть. Закопанный услышал моё предостережение.
— Не дождётесь, я не умру, — тихим голосом сказал он, заморгал и бессильно уронил голову. — Глаза чешутся... Зачем вы сюда пришли?
Не поняв странного вопроса, я побрёл искать живых.
Слипшиеся, похожие на гнилую тину волосы, тронутая тлением кожа, уродливо скривившиеся лица: со сжатыми губами и с раскрытыми ртами, зажмурившиеся и безучастно глядящие в землю, одни спокойные, другие отражающие невообразимый ужас. Все они смешались у меня в голове в кутерьму образов, трупного смрада, вороньих криков и резких, как вспышки чёрных молний, взмахов крыл, и ничего яркого, способного укорениться в сознании на всю жизнь, не запомнилось. И слава богу.
Они умирали не сразу. Кто-то раньше, кто-то позже. Были трупы, которые начали гнить, а были окоченевшие, умершие этой ночью, возможно, несколько часов назад. Они превращались в прах по очереди, и те, которые были в этой очереди последними, прокляли на свете всё. Они видели перед собой лужи, но не могли до них дотянуться; они чувствовали дождь и ловили его капли, а их было слишком мало, чтобы хватило для жизни. Земля давила на них со всех сторон, не давая дышать. Холод выдавливал жизни быстрее жажды. Я дотронулся до каждого из них и знал столько, сколько не познать ни одному мудрецу. Никому не пожелал бы я обрести такое знание.
