— Сколько культур мы уже обработали? — спросил Пирсон.
Коулмен заглянул в список:
— Восемьдесят девять. В термостате стоят еще пять, за которые мы возьмемся завтра утром.
Дэвид Коулмен выглядел свежее, нежели Пирсон, во всяком случае, в том, что касалось внешнего вида. В отличие от Пирсона он каждую ночь спал у себя дома, но уходил из лаборатории далеко за полночь, а возвращался около шести часов утра. Поэтому тоже чувствовал невыносимую усталость и молил Бога, чтобы не уступить в выносливости старику.
Коулмена поражал Джон Александер. К его приходу молодой лаборант уже был на месте и работал как хорошо отлаженная машина. Движения его были неизменно точны и размеренны, бланки заполнены четким, разборчивым почерком. Джону с самого начала этой адовой работы были не нужны инструкции. Он настолько хорошо все понимал, что Пирсон, последив за ним в первый день, перестал вмешиваться в его работу.
— Что у нас с субкультурами? — обратился Пирсон к Александеру.
Заглянув в журнал, Джон ответил:
— Из восьмидесяти девяти проверенных чашек сорок две были отобраны для высева субкультур. Субкультур высеяно двести восемьдесят.
Пирсон начал прикидывать, затем вполголоса произнес:
— Выходит, надо проверить еще сто десять субкультур, включая завтрашнюю партию.
Коулмен взглянул на Александера. Интересно, что он сейчас чувствует? Не бросился ли он с головой в работу, чтобы хоть как-то отвлечься от своего горя? Прошло четыре дня с тех пор, как умер его ребенок. Потрясение, вызванное несчастьем, внешне уже не проявлялось. Коулмену, однако, казалось, что эмоции Александера продолжают бушевать, и отголоском их было высказанное молодым человеком твердое намерение стать врачом. Пока Коулмен не стал углубляться в эту тему, но решил серьезно поговорить с Александером после аврала. Он мог многое ему посоветовать, основываясь на собственном опыте. Кроме того, что Джону нелегко будет снова стать студентом после неплохо оплачиваемой работы, его следовало предупредить и о других трудностях, ожидающих студентов-медиков в самом начале их тернистого пути.
Четвертый член этой команды, Карл Баннистер, был от работы освобожден. Старший лаборант отработал три дня и три ночи, в одиночку справляясь с повседневной работой лаборатории и помогая остальным, когда те окончательно зашивались. Однако сегодня утром речь Баннистера стала смазанной, движения — неуверенными, и Коулмен, не поставив в известность Джо Пирсона, отпустил его домой. Старший лаборант, бесконечно благодарный Коулмену, не стал спорить и ушел домой.
Подготовительная работа с пробами кала, прибывающими в лабораторию, шла непрерывно. Ко второму дню первые пробы пробыли достаточное время в термостате и были пригодны для дальнейшего исследования. Для того чтобы бесперебойно работать, Джо Пирсон снова перераспределил силы. Джон Александер и он занялись второй стадией исследования, а Коулмен продолжал обрабатывать поступающие образцы.
На агаре извлеченных из термостата чашек Петри были видны влажные розоватые колонии бактерий, размножившихся за сутки. Теперь предстояло отделить колонии очевидно безвредных бактерий от колоний, напоминающих брюшнотифозные. Эти последние надо было подвергнуть дальнейшей обработке.
Розоватые колонии сразу отбрасывались как не содержащие брюшнотифозных бактерий. Из бледных колоний, в которых могли прятаться бациллы брюшного тифа, материал переносили в десять пробирок. Каждая пробирка содержала особый реагент. После инкубации в термостате этих пробирок будет ясно, в какой пробе находится инфекционная тифозная бацилла.
Сегодня, на четвертый день, все пробы находились наконец в термостате. Эти пробы были взяты в клинике у всех, кто имел хоть какое-то отношение к приготовлению и раздаче пищи. Окончательный ответ лаборатория сможет дать только завтра утром. Сейчас же все двести восемьдесят пробирок с субкультурами, о которых доложил Александер, были расставлены в штативы и поставлены в термостат. Среди тех проб, что были уже исследованы до конца, пробы носителя, которого пытались найти уже четвертый день подряд, не обнаружились.
Зазвонил висевший на стене телефон, и Пирсон, сидевший к нему ближе всех, поднял трубку.
— Да? — ответил он и после паузы сказал: — Нет, пока ничего. Позвоним сразу, как только что-нибудь обнаружим. — Он повесил трубку.
Джон Александер вдруг ощутил сильнейшую усталость. Он заполнил очередной бланк и откинулся на спинку стула. Закрыв глаза, он наслаждался минутой праздного отдыха.
— Отдохни пару часов, Джон, — предложил ему Коулмен. — Поднимись к жене.
Александер встал. Он понимал, что если посидит еще минуту, то заснет.
— Обработаю еще один штатив и пойду, — сказал он.
Он достал из термостата еще один штатив с десятью пробирками, положил на стол чистый бланк и приготовился к работе. Посмотрев на часы, он с удивлением обнаружил, что заканчивается очередной рабочий день. Было без десяти пять.
Кент О’Доннелл положил трубку.
— Джо Пирсон говорит, что пока ничего нового, — ответил он на немой вопрос Томазелли.
В обшитом березовыми панелями кабинете администратора снова воцарилась тишина. Оба понимали все зловещее значение этих слов: «ничего нового». Оба знали, что за стенами кабинета со скрежетом останавливается механизм клиники.
После полудня, согласно заранее разработанному Томазелли плану, началось свертывание служб клиники ввиду угрозы закрытия кухни. Начиная с завтрашнего утра еду для сотни тяжелых, нетранспортабельных пациентов и пациентов, находящихся на строгой диете, будут готовить в двух местных ресторанах. Предполагалось также выписать из клиники всех, кого можно, а остальных перевести в другие лечебные учреждения Берлингтона и его окрестностей, где для них уже были подготовлены места.
Приказ о начале эвакуации больных Томазелли отдал час назад, понимая, что она затянется до глубокой ночи. Перед входом в отделение неотложной помощи начали выстраиваться машины «скорой помощи», вызванные по телефону отовсюду, откуда было возможно. В отделениях медсестры и врачи начали перемещать больных с коек на каталки и кресла, готовя их к переезду. Это был грустный и мрачный момент. Впервые за всю свою сорокапятилетнюю историю клиника Трех Графств закрыла двери перед больными и страждущими.
Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Ордэн Браун. Он внимательно выслушал доклад Томазелли о том, что было сделано за истекшие четыре часа.
Когда Томазелли замолчал, Браун спросил:
— Чиновник из департамента еще не приехал?
— Нет, — ответил Томазелли. — Ждем с минуты на минуту.
— Тогда, если не возражаете, я подожду вместе с вами, — негромко произнес Браун.
Немного помолчав, председатель совета директоров обратился к О’Доннеллу:
— Кент, сейчас это не важно, но я все же скажу, пока не забыл. Мне звонил Юстас Суэйн. Он хочет, чтобы ты приехал к нему, когда все это закончится.
В первый момент бесстыдство этого предложения лишило О’Доннелла дара речи. Было совершенно очевидно, зачем Юстас Суэйн хочет его видеть. Причина одна — несмотря ни на что, старик хочет использовать деньги и влияние для того, чтобы отстоять своего друга, Джо Пирсона. После того, что произошло за последние несколько дней, такая слепота и предвзятость казались невероятными. В груди О’Доннелла вскипела ярость.
— К черту Юстаса Суэйна и все его козни! — импульсивно воскликнул он.
— Могу напомнить, — ледяным тоном возразил Ордэн Браун, — что речь идет об одном из членов совета директоров. Какими бы ни были между вами разногласия, он заслуживает любезного обращения.
О’Доннелл вперил пылающий взгляд в Брауна. «Очень хорошо, если вы хотите войны, то вы ее получите, подумал он. Я покончил с политическими играми — раз и навсегда».
В этот момент на столе администратора загудел селектор.
— Мистер Томазелли, — послышался женский голос, — только что прибыл чиновник из департамента здравоохранения.
Было без трех минут пять.
Точно так же, как ровно шесть недель назад, когда О’Доннелл получил от Билла Руфуса первое предупреждение о надвигавшихся бедах, колокола церкви Искупления пробили наступление нового часа. Словно повинуясь этому сигналу, маленькая группа двинулась по коридорам клиники Трех Графств. Впереди шел Кент О’Доннелл, за ним — Ордэн Браун, Гарри Томазелли и доктор Норберт Форд, чиновник Берлингтонского департамента здравоохранения. Шествие замыкали миссис Строган, главная диетсестра, присоединившаяся к остальным, когда они выходили из кабинета администратора, и молодой помощник Форда, фамилию которого О’Доннелл забыл в суете взаимных представлений.
Теперь, когда гнев утих, О’Доннелл был рад приезду чиновника. Это вторжение помешало стычке между ним и Ордэном Брауном перерасти в серьезную ссору. Главный хирург понимал, что все они, включая и его самого, находятся в последние несколько дней в страшном напряжении, а председатель совета директоров в данной ситуации просто передал приглашение. Возмущение О’Доннелла вызвал не Браун, а Юстас Суэйн, и Кент уже сам хотел встретиться со старым воротилой с глазу на глаз, когда закончится вся эта история с эпидемией. Не важно, с чего начнет разговор Суэйн, он, О’Доннелл, будет говорить с ним прямо и открыто, невзирая на возможные последствия.
