— Послезавтра послов Девлетки приму. На следующий день, после заутрени, жду.
К приему послов крымского хана готовились основательно. Одежду велено было надеть боярам, князьям и всем иным, кому надлежало присутствовать на приеме, самую никудышную, цветом однотонную, серую либо черную, без единого украшения. Даже перстни печатные надлежало снять. Перед троном, на который было наброшено серое рядно,[218] установили частую решетку с узким проходом сбоку. Мысль такая: не людей царь принимает, а зверей диких, для жизни опасных.
Только рындам не велено было менять одежды и посольские топоры на худшее оружие, да короны все три держать над царевой головой[219] вельможам со всей пышностью.
Велел царь Иван Васильевич облачить посла крымского хана в дорогую соболью шубу, жемчугом шитую, а шапку преподнести ему из лисы чернобурой. Все остальные вельможи, посла сопровождавшие, оставлены были без внимания. Как приехали они в своих походных овечьих одеждах, так в них и велено было вести на прием царев. С крепкой охраной к тому же.
В урочный час кованые ворота Казенного двора отворились (а именно там держали крымцев под доброй стражей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитые кровью раскосые глаза вельмож крымских, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица сделались злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шапкой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плотных рядов стрелецких, так как был польщен вниманием, ему оказанным, обрадован необычайно дорогим подарком царя, а может, представлял, что стрельцы не конвоируют его, а приставлены для охраны от возможного нападения разъяренной толпы.
Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные для Москвы дни людям было не до улыбок. Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величественно ступая по узорчатому ковру заскорузлыми от конского пота сапогами, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, и даже не удостоив думных бояр взглядом, почти вся Дума тоже заулыбалась, хотя и боярам так же было далеко до улыбок.
Наконец увидел посол решетку в нескольких шагах перед царским троном и остановился пораженный. Дышащее благородным высокомерием лицо посла вмиг побагровело и стало похожим на бычью морду.
Он и взревел по-бычьи:
— Так не принимают послов великого хана рабы его!
— Ты будешь допущен до руки великого князя московского, князя астраханского, князя казанского, царя всей России, — спокойно ответил послу пристав[220] его. — Ты один.
Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрельцов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбления. Теперь же посланцы хана только скрежетали зубами, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее сомкнувших плечи, на бояр, да и на самого Ивана Васильевича.
Пристав, указав на узкий проход в решетке, пригласил посла совершенно будничным голосом:
— Проходи вот туда.
Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить дорогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросла возле него пара богатырского сложения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог.
Один из опричников настойчиво потребовал:
— Шапку долой!
— Пусть его, — остановил опричника царь Иван Васильевич. — Пусть покрасуется. Небось не нашивал в жизни ничего похожего. — И к послу: — Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.
Не поинтересовался, как принято было в таких случаях, о здоровье ханском. Одна эта деталь, призванная продемонстрировать царское величие, сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой.
«Побитый пес скалит беззубую пасть».
Он даже снял шапку и поклонился.
— Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сообщить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он повелел спросить, как понравилось тебе его ханское нерасположение, показанное огнем и острой саблей? Он послал тебе письмо и щедрый подарок.
Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и тоже протянул его Ивану Васильевичу.
— Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Аллах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.
— Вон! — крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство крымское прямехонько на Казенный двор.
На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед образом Спаса, молился, чтобы была дана государю сила не отступиться от планов порубежного устройства юга отечества, а ему, самому князю, — твердость духа в беседе с царем.
Внял, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь, хотя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубежного и руки чуть было не опустились.
— Садись, князь, — как обычно указал Иван Васильевич на лавку, покрытую искусной работы мягким полавочником.
Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие царя ко всему на свете. Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.
— Читай.
Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать:
«Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…»
«Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» — с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение:
«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат'бвоих…»
Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя:
— За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный,[221] за Торжок казненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.
Неужели одумается, как и в молодости, после великого московского пожара? Дай-то Бог! Вздохнет тогда вновь полной грудью Россия, и не страшны станут ей вражеские силы ни с юга, ни с северо-запада.
Ой как ошибался князь Воротынский, возмечтавший о спокойствии России, о добрых намерениях царя Ивана Васильевича. Грешником негодным, даже злодеем не первый уже раз костит он себя, особенно в беседах с иноземцами. А вот перед своим ближним слугой впервые покаялся. И, видимо, не случайно. Пройдет всего несколько недель, и вновь прольется кровь родов знатных российских, а чуть больше чем через год откликнется и самому князю эта, казалось бы, искренняя исповедь. Однако сейчас царю еще очень нужен был опытный и разумный воевода, который бы выполнял свое дело со рвением, без малейшего колебания. Оттого и заговорил царь, после самоуничижения, о желании пойти на попятную, принять если не все, то многие условия крымского хана.
— Не пойду поперек воли Господа, отдам Девлетке Астрахань. Казань не вдруг, но тоже уступить придется. Повелел готовить письмо послу моему в Крыму Афанасию Нагому. Пусть скажет о моем желании Девлетке. Следом послов к хану пошлю. С шертной грамотой.
— Иль воеводы у тебя, государь, перевелись? Иль рати ты всей лишился? Прикинь, великому князю Киевскому Владимиру легко ли было обороняться от печенегов-половцев? Выдюжил! И Россия с ним вместе выдюжила. Или против Мамая прадед твой встал играючи, что ли? Силу силой ломать надобно. И то сказать, уступишь ты Девлетке-сарацину, все твои недруги головы поднимут. Заедят. Не забудь и казаков, кто тебе поверил и под твою руку встал. Ежели на погибель оставишь их, твое слово впредь гроша ломаного не будет стоить.
