— Иль что стряслось мне неведомое? — спросил Михаил Воротынский жену. — Поведай. Не носи в себе.
— Побанься, баня готова, поужинаем, тогда уж расскажу тебе о моих тревогах. Может, пустяшные они, только сердце — вещун.
То, чего еще не знал князь, занятый порубежьем, княгиня уже знала: выбранная царем Иваном Васильевичем невеста, Марфа Собакина,[224] дочь купца новгородского, вдруг занедужила, и пошел слух, будто доктор царев Бомалей углядел отравление. Княгини и боярыни со страхом ждали очередного царского гнева и гадали, на кого он падет. Жена Воротынского, как и все жены, опасалась за своего любимого. Вот и собиралась она посоветовать ему, чтобы нашел он предлог покинуть Москву на какое-то время. Перед сном хотела это сделать, когда они останутся вдвоем.
Вышло совсем не так, как княгиня рассчитала. Еще супруг ее парился в бане, отменно построенной стараниями Фрола Фролова, а во дворец пожаловал князь Владимир со страшным известием: самовластец начал очередную расправу над теми, кто якобы отравил Марфу Собакину, а заодно над теми, кто пособничал изменникам, понуждавшим ДевлетТирея штурмовать Серпухов, чтобы убить или пленить самовластца всей России. Уже отравлены зельем, приготовленным царским лекарем Бомалеем, любимец царев Григорий Грязной, князь Иван Гвоздев-Ростовский. Царь самолично подносил им кубки с отравленным вином.
Уволокли опричники на Казенный двор шурина Ивана Васильевича князя Михаилу Темрюковича[225] (завтра утром его посадят на кол), воеводу Замятию Сабурова, следом — боярина Льва Салтыкова и, неутихомирившись еще, рыскают по Кремлю и Москве, хватая все новые и новые жертвы.
Князь Михаил Воротынский, которому поспешил рассказать обо всем этом брат прямо в бане, не очень-то удивился услышанному. Ухмыльнулся:
— Разве непонятно было, что грядет это. Ждал самовластец лишь повода.
— А мне казалось — одумался. Как после того пожара.
— И я, признаться, долго на это надеялся. Увы, вразумил его Бог лишь на малое время.
— Кроме Бога есть еще и злостники, трон окружившие.
— Так и есть, прости нам, Господи, кощунство наше, но отвернул ты лицо свое от царя нашего, от России.
— Не ровен час и к нам псиные морды пожалуют.
— Все в руках Господа. Одно тебе скажу: поезжай теперь же домой. Вместе нельзя нам. В сговоре еще обвинят.
— Хорошо, брат. Будь здоров. Да сохранит нас Господь!
— Княгине рассказал все?
— Да.
— Ясно. Поезжай с Богом.
Наскоро ополоснувшись, но не забыв поставить ведро воды и веник на полке для Банника да приговорить: «Тебе, Банник, на помывку, а мне на здоровье», Михаил Иванович поспешил к жене, чтобы успокоить ее, но она уже успела взять себя в руки, и ужин семейный прошел без уныния. Зачем детям знать раньше времени о горе-печали. Да и челяди, прислуживающей за столом, вовсе не стоит видеть истинное настроение своих хозяев. Когда же князь и княгиня удалились в опочивальню, отвели они душу в долгой беседе, успокаивая друг друга, определяя, как вести себя будут в самых сложных положениях. Княгиня настаивала на одном:
— Покинь Москву. Разве мало тебе дел на царевых украинах? Проведай и свой Новосиль. Пусть и князь Владимир в Стародуб отправится.
— Брату можно. Мне же иная забота. Завтра же попрошу царя, чтоб полки ратные сразу после масленицы в Коломне собрать. Поглядеть нужно, что за ратники. Если что не так, подучить да снарядить по-людски можно будет без лишней горячки.
— Совет мой тебе не егозиться. Повремени с Коломной. До масленицы ой как много времени.
— На попятную не пойду, раз задумал так. Да и непозволительно главному воеводе не знать, на что годны полки, данные под его руку. Как я встану, не зная их, супротив Девлетки? А пойти он — непременно пойдет. Нерано, должно быть, не весной, но пойдет. Весть я о том уже получил, теперь вот еще купца жду. К тому же, ладушка моя княгиня, уловки твои ровным счетом ничего не дадут: если самовластец задумает лихо, достанет и в Новосиле, и в другом месте. Нам с тобой одно остается: молиться Господу и Пресвятой Богородице, чтоб оберег ли нас от деспота.
Так и прокоротали ночь супруги, не успокоив себя и не обретя душевной ровности. Утром князь Воротынский ни в чем не проявлял своего тревожного настроения. Да разве он один? Все бояре собрались на Думу обычным порядком, кланялись друг другу, справлялись о здоровье, делились мелкими бытовыми новостями, словно никто не знал, что всю половину вчерашнего дня и до самой полуночи не затворялись ворота Казенного двора, а кузнецы трудились до седьмого пота. Только один из Шуйских, когда Михаил Воротынский оказался с ним поодаль ото всех, упрекнул князя:
— Поупрямились вы с брательником да дьяк Михайлов, вот теперь расхлебываем. Десница божья за недоумь нашу, прости Господи.
Ничего не ответил князь Михаил Воротынский, осознавая вполне справедливость упрека. Но не признаваться же в этом. Опасна сегодня откровенность. Очень опасна. С кем бы то ни было.
Думу царь Иван Васильевич тоже вел привычным порядком, обсуждая с боярами, дьяками и дворянами размер пошлины с ногайских конеторговцев, словно в это самое время не вздрагивала пыточная башня от нечеловеческих воплей пытаемых, будто через час-другой не начнутся жестокие казни, цель которых не только умертвить тех, кого заметил царь-деспот, но еще и устрашить тех, чья очередь еще не дошла, чтоб тряслись их души, как заячьи хвостики. Вот и изгалялись весьма знатные на злодейские выдумки мясники-опричники. Все, и царь, и думные, знали о том, что десятки несчастных мучаются на дыбах, истязаются каленым железом и в конце концов будут иезуитски умерщвлены, но все делали вид, что мирно и тихо в Кремле, что размер пошлины с ногайских конеторговцев — наиважнейший на сегодня вопрос.
Когда Дума приговорила пошлину в десять коней с сотни, царь отпустил всех, не дав никому никакого поручения. Тогда князь Воротынский — к нему.
— Челом бью, государь.
— Что стряслось? — пронзил подозрительным взором Михаила Воротынского царь Иван Васильевич.
— Повели Разрядному приказу полки Окские раньше срока звать в Коломну. Сразу же после масленицы. Хочу смотр загодя провести, подучить, если что, оружие и доспехи привести в пригодность для доброй сечи.
— Велю. Дерзай. Второго воеводу себе, первых и вторых воевод полков Думе представишь. Князя Владимира не трожь. В Ливонию его пошлю.
Отлегло от сердца. Выходит, ни ему, ни брату царь не замышляет лиха.
И все же князь Воротынский не передумал ехать в Коломну, хотя мог бы послать того же Логинова, чтобы вместе с воеводой тамошним определить все нужное для раннего сбора рати и расписать, кому и что исполнять для этого.
В Разрядном приказе, куда он направился после разговора с царем, встретили государево повеление с хорошо скрываемым неудовольствием: у них все было продумано по сбору войска на конец марта. Месяца до выхода на Оку вполне, как они считали, достаточно, чтобы и смотр провести, и устранить неполадки. А отрабатывать взаимодействие в бою вполне можно и там, в летних станах. Да и чем иным полкам там заниматься, если не обучением? Чего князь дурью мучается, ни себе, ни людям покою не дает? Не выполнить, однако, волю царскую дьяки приказные не могли, оттого заверили, что завтра же разошлют гонцов с царевым повелением всем воеводам.
— А я завтра вместе с дьяком Логиновым еду в Коломну. Распоряжусь, чтобы к сбору рати все изготовили.
На следующий день, однако, он лишь послал гонца в Коломну с письмом к воеводе, чтоб начал тот подготовку к приему полков, самому же князю удалось выехать туда только через неделю. И виной тому стала весть от купца, вернувшегося из Крыма. Он прислал гонца, что имеет важное сообщение, которое может изложить только самолично, и что вслед за гонцом выезжает в Москву сам. Князь Воротынский, получив такую весть, естественно, не мог покинуть Москву и нисколько об этом не жалел. Он давно уже ждал этого дня.
Дружинники княжеские встретили купца еще на Десне и привезли его прямехонько в теремной дворец. Сам князь пошел с ним в баню, чтобы прогрел купец бренное тело свое после зябкой дороги. Там и разговор состоялся. Без лишних ушей.
— Ни нойон, ни ципцан не дали посланий. Поосторожничали. И правы оказались: караван мой дважды перетряхивали, а меня и погонщиков до самых до исподних ощупывали. Чтоб, значит, тайна не выскользнула за Перекоп. А тайна великая: сам Селим Второй вдохновляет Девлета. Войско Девлетка уже собрал. Как сказывают, за добрую дюжину туменов перевалило. Со всего миру войско то. Одних ногайцев тумена три. Астраханцев тоже — море.
— Неужели султан не понимает, что себе же яму роет?
— Каво там — понимает! Пушек навез в Тавриду видимо-невидимо. Янычар — тьма-тьмущая. Сам, сказывал ципцан, мурз для городов наших отбирал. И не только из крымской знати, но и из стамбульских. Одно скажу: одолеет Девлетка нынче — считай, нет России больше. Крышка ей. В Татарию ее превратят. Попыжится-попыжится люд русский, только со временем или костьми ляжет, либо отуречится. Как славяне многие южные.
