Это было совсем не похоже на его прежнее чувство к Кулине — ясное, солнечное, победное; нет, влечение к Лесе было более сложным, туманным, гнетущим. Он надеялся, что со временем оно пройдет, когда минуют знойные летние полдни, отшумит страда, неслышно подойдет благодатная осень. Тогда ее плечи, руки, всю ее тонкую фигурку, полную ранней чувственности, скроет просторная свитка, а позднее — кожух. Но со временем чувство так и не угасло, не растаяло, не сошло на нет; напротив, с каждым днем оно томило все сильнее, все неотвязнее.
Леся очень долго ничего не замечала; он даже сам этому дивился. Она приходила к нему, по-прежнему доверчивая и беззаботная, знакомым легким жестом оправляла волосы, привычно болтала о разных пустяках. Иногда, по своей детской еще привычке, забиралась она на лавку с ногами; подол у нее при этом слегка сбивался, чуть приоткрывая колени, и тогда он старался не смотреть на узкую полоску чуть смуглого тела между краем темной будничной паневы и узорным шерстяным чулком.
Ночами он просыпался, ощущая рядом нежный запах ее волос; спросонок шарил рукой по кровати, про себя уже точно зная, что рядом никого нет, что рука неизбежно наткнется на пустой и холодный холст наволочки.
Он знал, что не вправе ни на что надеяться, что придет время, и Лесю отдадут замуж за молодого хлопца, подходящего ей по возрасту, и тогда он потеряет ее навеки. Как ни странно, именно эта безнадежность чувства давала ему покой, и это тоже отличало новую его любовь от прежнего влечения к прелестной Кулине. Тогда он жил будто в сладостной лихорадке, метаясь от надежды к отчаянию, не зная ни единой спокойной минуты.
Леси он не видел уже четвертый день, и ему оставалось лишь с тоской глядеть в окно, на скопление соседских хат, где среди прочих заснеженных кровель виднелась краем и Галичева. Он даже до крови обрезал палец, нарезая бураки для борща.
Митрась, в это время стиравший в корыте белье, вдруг поднял голову:
— На что загляделся, дядь Вань? — спросил он. — Что там, за окном?
— Да так, ничего, — ответил дядька.
Мальчишка, вновь нагнувшись над корытом, принялся яростно тереть дядькину будничную рубаху. Горюнец поневоле залюбовался, как быстро и уверенно движутся его маленькие, сухо очерченные руки, как пузырится жидкой пеной грязно-серая вода. Он с первых дней взял на себя стирку и управлялся с ней так ловко, как будто всю свою недолгую жизнь только этим и занимался. Потом выяснилось, что так оно, в общем, и было: стирать белье Митьку заставляла та злобная баба, у которой он прежде жил, и мальчишка бывал сурово бит, если были плохо оттерты дочерна заношенные ворота рубах.
— Митрасю, тебе еще долго? — спросил Горюнец.
— Да не, последочки остались! — беспечно отмахнулся Митрась.
Ты только на реку с бельем не ходи, я потом сам отполощу, — предупредил дядька. Он даже сам невольно поежился, представив себе, как Митрась будет своими ручонками бултыхаться в ледяной воде.
— Да ты что! — всплеснул руками Митрась, отчего с его пальцев во все стороны полетели брызги и темными рябинами осели на половицах. — Да тебе же простыть — последнее дело!
— А тебе?
— Дак я ж к холоду привычный, нешто мне впервой? И потом: не один же я в проруби белье полощу. Вон Савка ихнюю Аленку сам на реку гоняет: ничего, мол, с девкой не станется, ручки не отвалятся! И ничего, не хворает.
— Ну ты нашел, право, на кого оглядываться! — недовольно развел руками Горюнец. Савке, понятное дело, девчины не жаль, словно и не родич он ей, а тот чурбан осиновый, Паньку отвадить — и то не может! А как шпынять да гонять — так он первый!
— Да уж! — согласился Митрась. А помнишь, как он злобился, когда Аленка у тетки Тэкли бусы выманила?
— Ну, еще бы! — усмехнулся дядька. — С теми бусами у нее ловко вышло, ничего не скажешь!
Ему и в самом деле весело было вспоминать, как Леська выманила у бабки материнские прикрасы, да еще и вовлекла в это дело Васю Кочета.
Случилось это незадолго до Янкиного возвращения из солдатчины. Дело в том, что все Леськины подружки-ровесницы, а иные даже и младше ее, уже носили цветные бусы — и красные, и белые, и пестрые, деревянные да костяные, а у иных были даже настоящие кораллы и янтари, о которых Леська давно и безнадежно мечтала: и прозрачные, и дымчато-матовые, и белесые, что липовый мед, и темные, будто гречишный, в разводах да прожилочках… А Леське не то что янтарей — простых деревянных и то не давали. Все прикрасы, что остались от матери, да кое-что от теток (те, как вышли замуж, почти все уборы забрали с собой), Тэкля далеко и надежно спрятала.
Горюнец понимал, почему Тэкля не торопится ее наряжать. Девочка росла быстро, и уже не было сомнений, что совсем скоро она оформится в настоящую красавицу. Эта будущая, еще не созревшая красота сквозила в каждом ее движении, в каждом наклоне головы, а тонкие безупречные дуги бровей и карие туманные очи были несказанно, притягательно хороши уже теперь. Ко всему прочему, в ней еще и бродила неспокойная хохляцкая кровь, и Тэкля не на шутку опасалась, что женщина проснется в ней раньше, нежели девчонка наберется ума.
А Леське меж тем стало совсем невмоготу ходить такой серой птахой среди принаряженных подруг, и стала она тогда просить бабушку: дай мен, дескать, мамкины буски, хоть какие ни на есть, хоть самые завалящие… Ничего не сказала ей Тэкля, лишь отмахнулась: отстань, мол! А Савка, что подле крутился, только рад был лишнему поводу отчитать ее:
— У тебя что без них, голова отвалится? Нет? Вот и помалкивай!
Что было ей делать? Ни бус не дали, ни яркой ленты в косу. Думала она, думала, и вот что придумала: набрала сухих палок, очистила их от сухой, отставшей уже коры, а потом попросила Васю Кочета нарезать ей кругляшей из тех палок, да еще и провертеть в каждом сквозную дырочку. Василек, ясное дело, подивился, ну да он хлопец добрый, не отказал. Тем же вечером он принес ей заказанные кругляши, а Леська тут же нанизала их на крепкую суровую нитку и на другой же день павой поплыла вдоль по улице, гордо выставив едва наметившуюся грудь, на которой красовалось это немудреное украшение. Вот уж и впрямь красота была несказанная: разной длины, разной ширины, криво нарезанные, с косо проверченными — уж как там Вася сумел — дырками, эти самые кругляши выпирали вперед под разными углами, топорщились и наползали один на другой, точно пьяные. Дней пять она разгуливала в этих, с позволения сказать, бусах, всем соседям на диво и зависть, родной бабке на посрамление. Она и к Янке на гостевание не постеснялась явиться в этих своих деревяшках; Митрась помнит, как они гремели тогда у нее на шее, как она с непривычки теребила их рукой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
