Каждый день он ходил в музей и наблюдал, как посетители реагируют на выставку вещей из гробницы Тутанхамона. Его увлечение этой выставкой граничило с одержимостью. По идее, мы приехали в Египет, чтобы Шарлотта окончательно оправилась после аварии, но с первого же дня нашего пребывания в Каире Эдвард почти все время проводил в музее. Он занимался какими-то исследованиями, консультировал персонал музея по вопросу установления суперсложной системы сигнализации и вообще вел себя, как коронованная особа, прибывшая с визитом к своим подданным. Впрочем, и относились здесь к нему соответственно. Он носил такую же одежду, как и египтяне, ел исключительно египетскую пищу, читал египетские газеты и говорил по-египетски со всеми, кроме меня и детей. Даже запах от него теперь исходил, как от египтянина, – тяжелый и мускусный.
Хранитель музея поправил воротник. Судя по всему, коричневый костюм западного покроя стеснял его. Широкая улыбка обнажала плохие зубы. Обернувшись, я увидела, как Камель посадил Джонатана к себе на плечо, и теперь хранитель смотрел на мальчика точно с тем же выражением, что и на Эдварда: с восхищением, граничащим с благоговением. Мне не нравились подобные взгляды, хотя за время пребывания в Египте я уже успела к ним привыкнуть. Почти все, кого мы встречали, особенно когда во время плавания вниз по Нилу останавливались в отдаленных деревушках, смотрели на Эдварда и Джонатана именно так. Я, правда; догадывалась о причинах, зная, какое количество денег Эдвард тратил на этих бедствующих крестьян. Но я ровным счетом ничего не знала о том, что они рассказывают ему в своих темных, раскаленных солнцем домах. И ничего не понимала в схемах, которые они, покуривая кальян, чертили на песке. Зато я прекрасно видела: все эти встречи и беседы действуют на моего мужа, как наркотик.
Куда бы мы ни направлялись, нас повсюду сопровождал Камель. Иногда он вместе с Эдвардом заходил в хижины, но чаще оставался снаружи, вместе со мною и детьми. Несмотря на упорные отрицания Эдварда, я знала, что у него есть пистолет. А по тому, как он наблюдал за плавными движениями жителей деревень, одновременно прислушиваясь к отдаленным, гортанным звукам нубийских барабанов, понимала, что он чего-то ждет. И во время всех наших путешествий вдали постоянно виднелся Нил – сверкающая синяя лента, перерезающая пустыню.
Несмотря на страшную жару, эти странные совещания длились часами, в то время как, забытые Эдвардом, мы с Шарлоттой и Джонатаном тщетно пытались найти хоть какое-нибудь укрытие от палящего солнца. Прерывались эти беседы лишь тогда, когда раздавался крик муэдзина, призывающего египтян к молитве. После этого из хижины появлялся покрытый пылью Эдвард и ждал, пока женщина, закутанная в чадру, не оботрет его лицо от песка. Мне все чаще начинало казаться, что передо мной совершенно незнакомый человек. До нашего приезда в Египет я почти успела забыть о зловещем предчувствии, которое охватило меня в Вестмуре той ночью, когда Эдвард спорил с сестрой. Теперь же мои страхи не только вернулись, но и стали разрастаться и набухать, как грозовая туча. Шестое чувство подсказывало мне, что гроза может разразиться в любую минуту, и я хотела только одного – поскорее уехать домой.
Джеффри встречал нас в Хитроу. Эдвард с Кристиной должны были вернуться на следующий день. Мы поехали в наш лондонский дом на Прайори-Уок. Канарейка была так счастлива снова видеть детей, что чуть не расплакалась. С чисто шотландской восторженностью, по которой мы все уже успели соскучиться, она радовалась подаркам и слушала рассказы о пирамидах, верблюдах и наших путешествиях по Нилу.
На следующий день, когда мы с Мэри были на кухне, туда вошла Канарейка.
– Миссис Уолтерс, не могли бы вы на несколько минут зайти в детскую? Возникла небольшая проблема, которую я хотела бы с вами обсудить.
С этими словами она вышла, не дожидаясь ответа.
Когда я вошла в детскую, Канарейка сидела в своем плетеном кресле, сложив руки на коленях и часто-часто моргая тонкими, полупрозрачными веками.
Увидев меня, она поднялась и закрыла дверь. Я почувствовала исходящий от нее аромат жасмина.
– Мне кажется, будет лучше, если нас никто не услышит, – начала Канарейка.
Я присела на краешек плетеного дивана около окна и стала молча ждать продолжения, но почувствовав, как нелегко ей говорить, ободряюще улыбнулась.
– Пока вы были в Египте, к вам приходили, – наконец решилась она, и, хотя почти ничего еще не было сказано, я почувствовала, что моя улыбка медленно сползает с лица. – Он хотел вас видеть, но я сказала, что вы уехали отдыхать.
Я судорожно пыталась упорядочить собственные мысли, совершенно смешавшиеся после этих слов.
– Он назвался?
– Нет. – Лицо няни смягчилось. – Но в этом, по правде говоря, не было никакой необходимости.
Я сразу поняла, что не следует и пытаться обмануть Канарейку. Несмотря на то, что Александр наверняка ей ничего не сказал, она прекрасно просчитала ситуацию. Это было ясно как день.
– Что же, вообще ничего не сказал?
– В тот раз нет. Но на следующий день он пришел снова. И попросил передать вам вот это.
Она достала из кармана письмо и протянула мне.
Мне было достаточно беглого взгляда, чтобы узнать знакомый неровный почерк. Александр! Я думала о нем все то время, когда Шарлотта лежала в больнице. Я думала о нем в Египте, глядя на закаты над Нилом, и хотела, чтобы он был рядом. Каждый раз, когда мце было страшно и одиноко, я так тосковала по нему, что хотелось плакать. И вот теперь он пришел. Мое сердце билось так сильно, что, казалось, его удары слышит даже Канарейка.
Я встала. Все тело одеревенело, и я с трудом переставляла ноги. Подойдя к двери, я остановилась и обернулась:
– Канарейка… – Она по-прежнему сидела и на блюдала за мной. – Я очень благодарна тебе за то, что ты никому об этом не сказала.
У себя в комнате я сразу вскрыла конверт. Руки дрожали так сильно, что мне поначалу не удавалось извлечь письмо.
Прочитав его, я навзничь легла на кровать. Он давал мне номер телефона, по которому я могла с ним связаться. Он хотел видеть меня и детей. Его детей. Господи, что же мне делать?
Он писал, что снова придет, если я не свяжусь с ним до десятого числа. Сегодня было восьмое.
Следующие двадцать четыре часа я провела, как в тумане. Ни в коем случае нельзя было позволить ему приходить! Но я прекрасно понимала, что, едва услышав по телефону его голос, снова перестану владеть собой. Наконец мне стало совершенно ясно: у меня просто нет выбора. Эдвард уже вернулся, и я попросила у Канарейки разрешения воспользоваться телефоном в детской. Она молча отложила шитье и вышла из комнаты.
