(Позже я поняла, что это-то меня и спасло… Они не решались отнять мою сумку, обыскать меня, вывести в лес… Я же в те несколько часов — защитная реакция организма, — опасности совершенно не чувствовала, пребывая в бешенстве и досаде).
В Калининград, куда я не приехала, я уже ехать не желала. Я желала вернуться в Москву. В свою, хоть и съемную, но теплую квартиру. Лечь в горячую ванну, закрыть глаза… Тем более что представляла, как, не встретив меня утром, озадаченные калининградские коллеги звонят ко мне домой, и — дальше нетрудно вообразить ход мыслей моего несчастного мужа…
Итак, глухая ночь на глухой станции Гудайгай в глухой стране, где пропасть человеку ничего не стоит. Пропасть буквально — исчезнуть, сдав желающим кошелек; умиротвориться до весны в каком-нибудь сугробе. Кстати, дверь в Беловежскую пущу, или как там этот лес именовался, не заперта. Время от времени из соседней двери с табличкой «таможня» в комнату входят пограничники, окидывают помещение скучающим взглядом и опять скрываются. Похоже, они не возражают, чтобы я покинула их гостеприимный кров, дабы не возиться со мною. Да только — куда пойдешь? Далеко ли? В десять утра здесь останавливается московский поезд, на который я не могу купить билет, — обменный пункт сегодня выходной…
На длинной деревянной лавке вдоль стены, головами друг к другу храпят два бомжа. У противоположной стены на другой лавке дремлет, откинув голову, какой-то, вполне приличного вида, молодой человек… Время от времени, когда возобновляются мои громкие разборки с пограничниками, он открывает глаза и выслушивает все с интересом, после чего опять погружается в дрему… Это он мне объяснил в одно из своих пробуждений, что мобильник здесь не работает.
«Я и сам по глупости назначил здесь встречу с братом, — говорит он, зевая, — а его все нет и нет, видно, где-то на границе застрял…»
Лужа на кафельном полу пополняется из протекающей батареи. В какой-то момент дверь снова открывается, и в каптерку с мороза входит… негр. В ватных штанах, в ушанке — одно затрепанное ухо книзу, другое задорно торчит шнурком вверх… За ним весело трусит белая грязная собачонка. Улыбаясь совершенно черным лицом, негр проходит по луже к батарее, щупает ее и удовлетворенно говорит:
— Ну, тепло тяпер?
Опять передо мною появляется вялый пограничник. И вместо того, чтобы угомониться и смиренно сидеть, прижимая к груди сумку со ста пятьюдесятью тысячами казенных денег, да с моими, да со Славиными таллерами, — вместо того, чтобы заискивающе улыбаться и умолять о помощи или часов десять просто ждать здесь без еды и туалета московского поезда, я кричу ему, что они гады, мерзавцы, фашисты и ответят за это беззаконие перед Посольством моей страны…
Тут один из бомжей, спящих на скамье лицом к стене, повернулся на другой бок, и я буквально онемела, опознав в нем Овадью… Улыбаясь, он спал, привычно подложив ладонь под щеку…
Я подошла и тронула его за плечо. Он открыл один глаз, узнал меня, обрадовался, открыл другой… сел на скамье… Стал тереть ладонями свое смуглое морщинистое лицо индуса…
— Что ты тут делаешь? — спрашиваю я.
Он улыбается:
— Поезда жду…
— Какого? На Москву?
— Зачем — на Москву?.. В Москве скучно… Город… — что я там не видел? Тель-Авив тоже город…
— А куда же ты едешь? — ужасаюсь я, заподозрив, что Овадья, наш восточный человек Овадья, просто сошел с ума.
— …дорога приведет… Вот, в девять тридцать есть скорый на Тбилиси… Или в десять — на Новороссийск… Такие просторы, слушай, такие поля… леса…
Я смотрела на его грязную куртку производства швейной фабрики города Ришон ле-Циона, на затоптанную шапку, закатившуюся под скамью… Боже мой, подумала, надо как-то дать знать нашим ребятам — Шае, Эдмону…
— А где ты еще не был? — с внезапным интересом спросила я.
Он задумался… стал раскачиваться… забормотал:
— Где еще не был?.. Где не был? Саратов — был… Самара… Харьков… Киев… Тамбов… Липецк… Душанбе… Алма-Ата… Сухуми… Сочи…
Молодой человек, тот, что объяснял мне — почему не работает здесь мобильная связь, поднялся с лавки, прошелся по комнате, разминая затекшие ноги, подошел и сказал:
— Послушайте… Если мой брат все-таки прорвется через границу, мы могли бы подбросить вас до вокзала в Минске, а там московские поезда часто ходят… Попробуйте там купить билет, если, конечно, вас менты не остановят…
— Спасибо! — Я ужасно обрадовалась, взглянула на часы: шел четвертый час ночи… — А когда ваш брат может появиться?
— Да кто ж это угадает!.. Видите, какие здесь порядочки… Я его здесь уже четыре часа жду… Будем надеяться…
— …в Минске был, в Мичуринске был… — продолжает бормотать Овадья, монотонно раскачиваясь… — В Смоленске… Угличе… Костроме… Орле…
Несколько раз еще появляется сочувствующий пограничник, предлагая «попробовать поменять доллары». Но я чую, что не стоит доставать кошелек, дабы хищник не почуял запаха крови. Он потоптался и ушел…
— А тебе не холодно? — жалостно спросила я Овадью…
— Что ты! — Он оживляется. — Я уже привык… Мне нравится… Я даже и не знаю — как вернусь назад, в жару… — взял меня за руку, говорит таинственным шепотом, приблизив свое узбекское лицо:
— Не хочу возвращаться… Сергей говорит, — можно остаться…
— Какой Сергей?
— А Сергей, священник…
Я отшатнулась…
— Ну, помнишь, который на иврите говорит?.. он хороший, добрый… Возил меня в такое место… Монастырь… Знаешь, где? Называется — «Оптимальны пусто»…
— Оптина Пустынь, — поправила я…
— Вот, вот!.. А Анат пусть уезжает… Пусть она уезжает наконец. Совсем…
Надо сообщить ребятам, подумала я, а то пропадет парень, сгинет где-нибудь на такой вот станции… Или в монастырь уйдет — вот скандалу-то в Иерусалиме не оберемся… Хотя… — что я могу сказать Шае? Где встретила этого чудака? Как сама здесь оказалась? Да меня замучают разбирательствами, докладными записками, объяснительными бумагами…
Проходит еще полчаса… Ночь стоит кромешная… Овадья дремлет на скамейке, как младенец. Я беспрестанно меряю шагами эту комнатенку и каждый раз в приоткрытую дверь вижу два огромных сугроба, как два могильных кургана, наваленных неподалеку от хибарки…
— Слушай, — Овадья просыпается окончательно, садится на скамье, и, будто почуяв недавний ход моих мыслей, говорит: — Только, знаешь… не рассказывай нашим придуркам, ну, — Шае, Эдмону, что видела меня здесь… ладно?
Я задумчиво разглядываю его потертую куртку, ушанку, закатившуюся под скамью… говорю:
— Ладно… Но и ты… И ты тоже не рассказывай… что видел меня…
…И тут по окнам из лесу ударяет свет фар, молодой человек распахивает дверь наружу, всматривается в темень, машет кому-то рукой и, вернувшись в комнату, подхватывает мою тяжеленную сумку:
— Бежим!!!
…Я выскакиваю за ним в снег, в мороз, в свет автомобильных фар. Он бросает на заднее сиденье мою сумку, впихивает меня следом, садится вперед рядом с братом, который, не шевельнув бритой головой, рвет машину с места так, что затылком я врезаюсь во что-то твердое сзади… и мы летим… мы летим… На такой скорости по обледенелой дороге я еще не ездила никогда. Впрочем, я и мустанга ни разу не объезжала…
Смотрю вперед и вижу перед собой два напряженных затылка.
Спустя минут пятнадцать мой спаситель и попутчик оборачивается и спрашивает:
— А на каком языке вы говорили с этим бродягой? На азербаджянском?
— Нет, — охотно отзываюсь я. — Это — иврит…
— А! Я слышу — на наш похож, но все-таки непонятно…
— А на ваш, — спрашиваю я благодарно, ибо готова немедленно полюбить навсегда его язык, вместе со всем его народом, — это на какой?
— На чеченский, — отвечает он, многозначительно улыбаясь. — Мы ведь еще не познакомились. Меня зовут Азамат, а вот его — Рустам.
Даже в этом собачьем холоде мне удается похолодеть от прозвучавших имен.
— Очень приятно, — и называю свое вполне чеченское имя полумертвыми губами.
Итак, с двумя чеченцами и неизвестно каким их грузом в багажнике машины я — человек без белорусской визы, с израильским паспортом и крупной суммой денег за пазухой — направляюсь зачем-то в Минск, безусловно, представляя собой интереснейший объект для белорусского ГИБДД, или ГАИ, или как там это еще у них называется…
Посты этого самого абреки проезжали меланхолично, сбрасывая скорость, по-видимому, чтобы не привлекать внимания. Я закрывала глаза. До Минска, обронил Азамат, оставалось километров сто.
Дорога темна, ухабиста, обледенела и опасна… Между собой юноши скупо переговариваются на своем, похожем на наш, но все-таки ином, языке…
Постепенно лес сменяется равниной. Машина взмывает, визжит на поворотах, идет юзом и раза три уже вертится волчком. Причем ремня на заднем сиденье нет и в помине, поэтому дважды я с размаху бьюсь виском и раза три крепко врезаюсь куда-то лбом или затылком… И если перевернуться здесь, на этой дороге, то хрен меня найдет наш департамент Бдительности, сколько ни будет бдеть из своего детского садика… Большая страховка, повторяю я себе тупо, большая страховка…
