чтоб их потом поймать), а сам немедленно в те же часы передал ксерокопию их фальшивки всем желающим телеграфным агентствам в Калифорнии, и к ней – заявление [см. здесь]. И то и другое было тогда же напечатано в «Лос-Анджелес таймс»[169].
И – ждал. Что начнут настаивать, доказывать, другие подделки совать.
Нет. Так и смолчало ГБ, на спор не отважилось. Вместо бомбы вышла у них хлопушка. (Годом позже всё-таки ещё раз напечатали в Гамбурге, в каком-то социалистическом журнале, – но и там бомба не взялась.)
И вот так – уходи от политики…
По библиотеке, по архивам гуверским – просидел я два месяца, а можно было и ещё полгода сидеть. Но и мои обстоятельства уже подгоняли в Вермонт, к строящемуся дому, да подумал я, что уже и справлюсь, зарядился материалами. Ещё снабжали меня книгами в подарок и калифорнийские эмигранты. Запомнился чудесный старик в Бёрлингейме под Сан-Франциско, Николай П[авлович?] Рыбалко, вдовый, живший с сестрою. Старая мебель в домике, безнаследная тишина и домиранье, а сам хотя и дряхлый, но сохранял ещё донкихотский вид и рост, не вовсе седой, и таким запомнился, при вечерних настольных лампах, – как широким распахом рук предлагал мне забирать хоть всё с книжных полок подряд. От него достались мне переплетенные «Искры», иллюстрированное приложение к «Русскому слову»[170], за годы всей Первой войны, – прежде, ещё в Москве, я доставал только разрозненные, так необходимые фотографии для описания никогда не виданных мною людей. Теперь это всё было ещё раз вместе. Удивишься: такой томино, крупнее крупного церковного Евангелия, – значит, вывозили из России? Ещё один памятный дар от Первой эмиграции: пиши! пиши!
Одну только прогулку я позволил себе в Калифорнии: съездили с Е. А. Пашиной в Лунную долину, в домик Джека Лондона. Не ахти какой он классик, но всё наше советское поколение на нём воспиталось: в 1929 и 1930 давали, за его ли социалистичность, 48 его книжечек приложением ко «Всемирному следопыту», любимому детскому чтению. И так полное собрание Лондона было у меня в детстве в числе немногих, и как все свои книги я перечитывал по нескольку раз подряд – так и его. А душевные детские связи сохраняются навсегда. Во взрослом состоянии уже никогда его даже не проглядывал. Теперь в домик его запущенный (государством не охраняемый) вошёл с волнением, как будто сам я тут и жил в детстве.
В Гувере за два месяца уже набралось материалов, книг, писем несколько ящиков. Возвращаться на Восточное побережье задумано было на шевролете-грузовичке, нашей первой машине в Америке, – перещупать, почувствовать континент своими колёсами. К концу моей работы Аля и прилетела, ехать вдвоём.
Путешествовать по Советскому Союзу – лучше бы машины не придумать: всепроходима, высокая посадка, а в крытом кузове можно четверым-шестерым ночевать. В Союзе в этом и проблема: ночевать негде, дороги плохие, а съехать-то можно везде и в любой лесок. Здесь же это – дикость, тут с большой дороги просто не съедешь, и даже на обочине останавливаться не положено, а рядом с дорогой – всё кому-то лично принадлежит, ни в машине не поспишь, ни палатки не разобьёшь, появляются владельцы: уезжайте! Для ночёвок – всюду однообразные мотели, скукота. Чтоб увидеть интересные места континента, надо было бы составить очень уж долгий изломанный маршрут и проехать не 3000 миль, как мы. А мы повидали только западную пустыню, Йеллоустонский заповедник да Гранд-Каньон с его верхнего обрыва в закат (мирозданное зрелище! как Бог сотворял и может строить миры), да могуче прекрасную природу Огайо, – а шире и подробней с больших дорог не увидишь. Иные крупные города не объезжаются стороной – но ведут проезды прямо через них, по взнесенным эстакадам. Ехали и днём и ночью, сменяясь у руля, а другой спит на сиденьи (Аля только-только права получила, но катила лихо, а ночами несутся башни-грузовики и на ремонтируемых участках десятки миль сужений в фонарных рядах), – уж как мы целы остались, за по́лтора суток домчались от Колорадо до реки Гудзон. (А в Канзасе догнала и оштрафовала нас полиция – и потом из протокола заочного суда сразу вырвали местные корреспонденты, распечатали по всем газетам США и даже в журнале «Тайм», что Наталия Солженицына сильно превысила скорость[171].)
Приехали в Пять Ручьёв, показывал Але участок и стройку. Предстояло ей убедиться (как будто ещё время сомневаться), что можно сюда переезжать с малыми детьми, – и лететь в Цюрих, готовить эвакуацию, да чтоб отъезд семьи не был замечен раньше времени, и не устремились бы корреспонденты вослед вынюхивать – где мы, и через газеты трезвонить. А мы должны были прежде завершить стройку.
Именно в эту пору разорения вдогон из Европы достигло меня приглашение в Израиль от комитета кнессета – эк, куда! Но – не был я сейчас способен покинуть свою новую осадку в Вермонте, изломался бы всякий стержень жизни и закипевшей моей работы. И я отклонил[см. здесь]. (Отдал конверт отправить Алёше Виноградову, он же по ошибке наклеил марку по американской внутренней таксе, и мой ответ не летел, а плыл в Израиль морем месяца два, а там уже как возмущались!)
Теперь мне предстояла процедура официального въезда в Штаты – не как туриста, а на жительство. Для этого полагалось возвращаться в Цюрих и оттуда снова лететь. Но любезностью американского консула в Цюрихе все необходимые документы в запечатанном пакете были высланы консулу в Монреале, и теперь я должен был совершить лишь небольшую поездку в автомобиле: получить тот пакет сам в Монреале, пересечь границу в назначенном месте, Массине, – и тем зарегистрировать право на «зелёную карточку»: удостоверение допущенного к жительству в Штатах, а после пяти лет можно менять его на гражданство. (Ещё доживём ли? А доживём – так ещё будем ли брать?)
И от петли через Канаду снова впечатление: насколько Штаты прибранней, крепче, – какая основательная страна.
Ещё я сделал крюк в Буффало и повидал замечательного старика – капитана В. Ф. Клементьева, присылавшего мне для романа свои яркие военные воспоминания ещё в Москву, по левой, через Струве. Он был ниже среднего роста, но очень широк в плечах, видно, большой крепыш когда-то. Седая щетина, а голова не поседела. Суждения, память, глаза – беззатменно ясные, а в голосе уже проявляется старческая мягкая прихриплость. Теперь он рассказал мне свою жизнь – и я убедил его писать воспоминания. Простонародного происхождения, он дослужился до капитана императорской армии, после октябрьского переворота ездил в Новочеркасск, но вместо Добровольческой армии направлен штабом генерала Алексеева в Москву к Савинкову и состоял в его подпольном «Союзе Защиты Родины и Свободы», два года провёл в Таганке и Бутырках под угрозой расстрела, уцелел; потом ушёл в Польшу, там снова сотрудничал с Савинковым. Много лет в Америке работал чернорабочим. И через
