— Ахъ, я не знаю, что онъ сказалъ! — дико взвизгнула Джорджіана. — Но я ненавижу его!
— Милая моя, — перебила ее мистрисъ Ламль, продолжая очаровательно смѣяться, — бѣдняжка сказалъ только, что онъ сраженъ наповалъ.
— Ахъ, что мнѣ теперь дѣлать! — стонала Джорджіана. — Ахъ, какой онъ дуракъ!
— И онъ умоляетъ, чтобъ его пригласили обѣдать и поѣхали бы вчетверомъ съ нимъ въ театръ. Поэтому онъ завтра обѣдаетъ у насъ и вмѣстѣ съ нами ѣдетъ въ оперу. Вотъ и все… Ахъ нѣтъ, еще вотъ что, моя дорогая… Какъ бы вы думали — что? — Онъ робѣетъ несравненно больше васъ и боится васъ такъ, какъ вы никогда никого не боялись во всю свою жизнь.
Миссъ Подснапъ, въ своемъ душевномъ смятеніи все еще конфузилась и пыталась выдернуть руки; но она не могла удержаться отъ смѣха при мысли, что есть человѣкъ, который боится ея. Пользуясь благопріятнымъ моментомъ, Софронія усилила свою лесть, и съ успѣхомъ. А потомъ началъ льстить, въ ободреніе юной дѣвицы, самъ неотразимый Альфредъ, пообѣщавъ ей въ заключеніе, что онъ во всякое время, какъ только она пожелаетъ, возьметъ молодого Фледжби и растопчетъ его ногами. Такимъ образомъ съ общаго дружескаго согласія было рѣшено, что молодой Фледжби явится завтра, чтобы восхищаться, а Джорджіана пожалуетъ, чтобы служить предметомъ восхищенія. Послѣ чего эта молодая особа, тая въ груди, въ ожиданіи предстоящаго, совершенно новое для нея чувство, получивъ несчетное число поцѣлуевъ отъ своей милой Софроніи, отправилась въ жилище своего папа, идя впереди угрюмаго, въ шесть футъ съ однимъ дюймомъ, лакея — машины тяжеловѣсной, неизмѣнно являвшейся въ урочный часъ для доставленія ея домой.
Когда счастливая чета осталась одна, мистрисъ Ламль сказала своему мужу:
— Если я хорошо понимаю эту дѣвочку, сэръ, то ваша опасная любезность произвела на нее впечатлѣніе. Нарочно предупреждаю васъ объ этой побѣдѣ, такъ какъ думаю, что планъ вашъ гораздо важнѣе для васъ, чѣмъ ваше тщеславіе.
На стѣнѣ противъ нихъ висѣло зеркало, и глаза ея встрѣтились въ немъ съ его осклабившимся лицомъ. Ея взглядъ, упавшій на отразившійся образъ, выразилъ презрѣніе, и образъ принялъ его на себя. Въ послѣдовавшій за этимъ моментъ оба спокойно смотрѣли другъ на друга, какъ будто они, главныя дѣйствующія лица, вовсе не участвовали въ этомъ выразительномъ объясненіи.
Быть можетъ, мистрисъ Ламль хотѣла оправдать свое поведеніе въ собственныхъ глазахъ, умаляя цѣну бѣдной маленькой жертвы, о которой она говорила съ такимъ язвительнымъ пренебреженіемъ. И можетъ быть, она не вполнѣ въ этомъ успѣла, ибо очень трудно защититься отъ довѣрія, которое намъ оказываютъ, а она знала, что Джорджіана безусловно вѣритъ ей.
Больше ничего не было сказано между супругами по поводу Джорджіаны. Можетъ быть, заговорщики, разъ согласившись между собою, не слишкомъ любятъ распространяться о средствахъ и о цѣли своего заговора. На другой день явилась Джорджіана, явился и Фледжби.
Джорджіана къ этому времени достаточно присмотрѣлась и къ дому Ламлей, и къ тѣмъ, кто его посѣщалъ. Въ немъ была одна комната въ нижнемъ этажѣ, красиво убранная, съ билліардомъ, выходившая во дворъ. Она могла быть и библіотекой, и конторой мистера Ламля, хотя и не носила этого названія, а была извѣстна только какъ «комната мистера Ламля». Поэтому женской головѣ, даже и болѣе сметливой, чѣмъ голова Джорджіаны, нелегко было бы опредѣлить, къ какому классу общества принадлежали лица, въ ней появлявшіяся, — къ числу ли жуировъ, прожигающихъ жизнь, или къ числу людей, занятыхъ дѣломъ. Комната и люди, въ ней появлявшіеся, имѣли во многихъ чертахъ что-то общее. И комната, и люди были слишкомъ нарядны, слишкомъ вульгарны, слишкомъ прокурены табакомъ, слишкомъ лошадники. Эта послѣдняя черта замѣчалась въ комнатѣ по ея украшеніямъ, а въ людяхъ — по ихъ разговорамъ. Длинноногія лошади были, повидимому, насущной потребностью для всѣхъ друзей мистера Ламля, какъ было для нихъ насущной потребностью въ неуказанные часы утра и вечера, всѣмъ гуртомъ, на цыганскій манеръ, вершить какія-то дѣла. Сюда являлись друзья, которые, казалось, безпрестанно переплывали взадъ и впередъ Британскій каналъ по биржевымъ дѣламъ, по греческимъ, испанскимъ, индійскимъ и мексиканскимъ фондамъ и альпари, преміямъ и учетамъ. Сюда являлись и другіе друзья, которые, повидимому, вѣчно таскались и мыкались то въ Сити, то изъ Сити по биржевымъ дѣламъ и по дѣламъ греческихъ, испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондовъ и альпари, премій и учетовъ. Всѣ они были всегда въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, всѣ были хвастливы и неизъяснимо распущены, всѣ много ѣли и пили и за ѣдой и питьемъ всѣ бились объ закладъ. Всѣ они говорили о денежныхъ кушахъ и всегда называли только куши, а деньги подразумѣвали: «Сорокъ пять тысячъ, Томь», или: «Двѣсти двадцать два на каждую акцію, Джо». Они, повидимому, дѣлили свѣтъ на два класса людей: на быстро богатѣющихъ счастливцевъ и на людей, раззорившихся въ пухъ. Они вѣчно торопились и тѣмъ не менѣе видимо не имѣли никакого осязательнаго дѣла за исключеніемъ немногихъ изъ нихъ (преимущественно толстяковъ, страдавшихъ одышкой), вѣчно высчитывавшихъ съ золотымъ карандашикомъ въ рукѣ, который они едва могли держать по причинѣ большихъ перстней на указательномъ пальцѣ, сколько можно нажить денегь на той или другой аферѣ. Всѣ они, наконецъ, грубо ругали своихъ грумовъ, и грумы ихъ несовсѣмъ походили на приличныхъ грумовъ, какіе бываютъ у другихъ смертныхъ, — вѣрнѣе, совсѣмъ не походили на грумовъ, какъ и господа ихъ не походили на господъ.
Молодой Фледжби не принадлежалъ къ разряду этихъ людей. Молодой Фледжби имѣлъ щеки цвѣта спѣлаго персика и быль юноша нескладный, желтоволосый, узкоглазый, тщедушный и наклонный къ самоизслѣдованію по части бакенбардъ и усовъ. Ощупывая свои бакенбарды, нетерпѣливо имъ ожидаемыя, Фледжби испытывалъ глубокія колебанія духа, проходившаго всѣ степени ощущенія отъ счастливой увѣренности до отчаянія. Бывали минуты, когда онъ, вздрогнувъ, радостно вскрикивалъ: «Вотъ онѣ, наконецъ!» Но бывали и такія минуты, когда онъ мрачно качалъ головой, теряя всякую надежду. Грустное зрѣлище представлялъ онъ въ эти минуты, когда, облокотившись на наличникъ камина, точно на урну, заключавшую прахъ его честолюбія, стоялъ, склонивъ на руку безплодную щеку, которую только что освидѣтельствовала эта рука.
Но не такимъ явился Фледжби къ Ламлямъ. Нарядившись въ элегантный фракъ, съ элегантной шляпой подъ мышкой, мистеръ Фледжби, закончивъ съ свѣтлыми надеждами процедуру самоизслѣдованія, поджидалъ прибытія миссъ Подснапъ и, въ ожиданіи, велъ маленькую бесѣду съ мистрисъ Ламль. Въ насмѣшку надъ ненаходчивостью и неловкими манерами Фледжби знакомые называли его (конечно, за глаза) «Обаятельнымъ».
— Жаркая погода, мистрисъ Ламль, — сказалъ обаятельный Фледжби.
Мистрисъ Ламль находила, что погода не такая жаркая, какъ была вчера.
— Можетъ быть, и не такая, торопливо согласился Обаятельный, — но я думаю, что завтра будетъ дьявольски жарко.- 'Гутъ онъ сдѣлалъ еще попытку блеснуть своею свѣтскостью: — Выѣзжали вы сегодня, мистрисъ Ламль?
Мистрисъ Ламль отвѣтила, что выѣзжала ненадолго.
— Нѣкоторые имѣютъ привычку выѣзжать надолго, — сказалъ Обаятельный, — но мнѣ кажется, что если этимъ злоупотреблять, такъ это ужъ черезчуръ.
Будучи въ такомъ ударѣ, онъ могъ бы превзойти себя въ новой вылазкѣ, если бы не доложили о прибытіи миссъ Подснапъ. Мистрисъ Ламль кинулась обнимать свою душечку Джорджи и, когда миновали первые восторги, представила ей мистера Фледжи. Мистеръ Ламль явился на сцену послѣ всѣхъ, потому что онъ всегда опаздывалъ, какъ и всѣ его гости, какъ будто всѣ они обязаны были опаздывать по милости секретныхъ извѣстій о биржѣ, о греческихъ испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ фондахъ и альпари, о преміяхъ и учетахъ.
Немедленно былъ поданъ безукоризненный маленькій обѣдъ, и мистеръ Ламль усѣлся, блистая, на своемъ мѣстѣ у стола. За спинкой его стула сталъ его лакей съ угрызавшими этого несчастливца неотступными сомнѣніями насчетъ своего жалованья. Настоящій день требовалъ отъ мистера Ламля всей его способности блистать, ибо обаятельный Фледжби и Джорджіана до того поразили другъ друга, что не только лишились языка, но проявляли еще какое-то неестественное безпокойство во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Джорджіана, сидя противъ Фледжби, усиливалась спрятать свои локти до совершенной невозможности владѣть ножомъ и вилкой, а Фледжби, сидя противъ Джорджіаны, всѣми возможными способами избѣгалъ встрѣтиться съ нею глазами и уже совсѣмъ не двусмысленно выдавалъ взволнованное состояніе своего ума, ощупывая свои бакенбарды то ложкой, то рюмкой, то корочкой хлѣба.
Супругамъ Ламль пришлось придти имъ на выручку, и вотъ какимъ образомъ они ихъ выручали.
— Джорджіана, — заговорилъ вполголоса мистеръ Ламль, улыбаясь до ушей и сіяя, какъ арлекинъ, — вы сегодня не въ своей тарелкѣ. Отчего вы не въ своей тарелкѣ, миссъ?
