обязуетесь не пытаться увидеть его и общаться с ним, пока мы живы. Готовы ли вы на это пойти? Подумайте хорошенько.
— Да, — сказала она. — Мне приходится так поступить.
— Вовсе нет. Вы можете сейчас забрать его с собой; мы можем считать, что вы сегодня не приезжали. Вы его мать; я по-прежнему думаю, что мать, какая бы она ни была, лучше, чем… чем… Почему вам приходится?
— Потому что я не знаю, хватит ли у меня денег, чтобы он не голодал, не мерз и лечился, если захворает, — сказала она. — Понимаете?
— Я понимаю, что этот… ваш… другой мужчина зарабатывает еще меньше, чем Роджер. Но вы говорили мне, что заработков Роджера тоже не всегда хватало для четверых; тем не менее, пока Роджер был жив, у вас не возникало желания подкинуть нам мальчика. И вот теперь, когда у вас одним ртом меньше, вы уверяете меня, что…
— Я вам объясню, дайте мне слово сказать, — перебила его она. — У меня будет еще один ребенок.
Теперь он молчал; его неоконченная фраза, казалось, повисла между ними. Они стояли лицом к лицу, но не видели друг друга — каждый имел перед глазами только смутную фигуру, размываемую падающим между ними и на них снегом, хотя она, стоя спиной к уличному фонарю, видела его все же лучше, чем он ее. Через некоторое время он тихо сказал:
— Понимаю. Да. И на этот раз вы знаете, что будущий ребенок не… не от…
— Не от Роджера. Да. Мы с Роджером… Ладно, не важно. Про этого ребенка я знаю. И Роджер знал. Так что нам нужны будут деньги, и Роджер пытался выжать из этого воздушного праздника все, что можно. Машина, на которой он в первый раз выиграл приз, была медленная, устаревшая. Но другой у нас не было, и он их переиграл, обошел их за счет пилонов, делал такие близкие виражи, каких другие не рисковали делать ради этих маленьких денег. Потом в субботу он получил возможность полететь на опасной машине, которая давала шанс выиграть две тысячи долларов. Это бы нас обеспечило. Но машина развалилась в воздухе. Может, я и сумела бы его остановить. Не знаю. Может, и сумела бы. Но не остановила. И не пыталась даже. Так что денег этих мы не получили, а из того, что он в первый день выиграл, мы большую часть оставили, чтобы его тело переправили сюда, когда поднимут из озера.
— А, — сказал доктор Шуман. — Понимаю. Да. Итак, вы даете нам шанс… возможность… — Вдруг он закричал: — Если бы я только был уверен, что это сын Роджера! Если бы я только был уверен. Ну скажите же мне что-нибудь! Знак подайте какой-нибудь, маленький знак. Любой, крошечный хотя бы…
Она не шевелилась. Фонарь светил сквозь снегопад поверх ее плеча, и она хоть и смутно, но видела его — малорослого худого мужчину со встрепанными жидкими серо-стальными волосами, на которые, шелестя, падали снежинки, отвернувшего от нее лицо и державшего ладонь поднятой руки не прямо перед собой, а между ее лицом и своим. Помолчав, она сказала:
— Может быть, вам какое-то время понадобится, чтобы подумать. Чтобы решить.
Теперь она не видела его лица — только поднятую ладонь; казалось, она обращается к этой ладони:
— Давайте я подожду до завтра в гостинице, а вы…
Ладонь шевельнулась, слабо дернулась в ее сторону выше неподвижного запястья, словно пытаясь отогнать ее голос. Но она повторила, как будто для протокола:
— Значит, вы не хотите, чтобы я подождала?
Ответила ей только ладонь, дернувшаяся еще раз; женщина тихо повернулась и спустилась с крыльца, ища ногой под снегом каждую ступень, затем пошла по дорожке, не быстро, истаивая в дремотной пантомиме снегопада. Она не оглядывалась. Доктор Шуман не смотрел на нее. Он услышал, как заводится мотор такси, но сам тем временем уже поворачивался и входил в дом, чуть замешкавшись перед закрытой дверью прежде, чем отыскал ручку, — пожилой мужчина в одной рубашке с усыпанными снегом волосами и плечами. Он двинулся по коридору; его жена, сидевшая в темной комнате у кровати, где спал мальчик, услышала, как он наткнулся на что-то в коридоре, а потом увидела его в освещенном из коридора прямоугольнике двери, держащегося за косяк, с блестками тающего снега в растрепанных волосах.
— Хоть маленький знак бы иметь, — сказал он. Входя, он опять споткнулся. Она встала и двинулась к нему, но он отстранил ее. — Оставь меня с ним, — сказал он.
— Тсс, — сказала она. — Не буди его. Иди, поужинай.
— Оставь меня, сказал, — повторил он, отстраняя рукой теперь уже пустой воздух, потому что она стояла поодаль, глядя, как он подходит к кровати, неловко нащупывает изножье. Но голос его был вполне спокойным.
— Выйди, — сказал он. — Оставь меня с ним. Выйди и оставь меня с ним.
— Тебе поужинать надо и лечь.
— Уйди, тебе говорят. Я хорошо себя чувствую.
Она повиновалась; он стоял, держась за изножье кровати и слушая, как ее шаги медленно шелестят по коридору и затихают. Потом он зашевелился, с трудом нащупал электрический шнур, лампу, зажег свет. Мальчик ворохнулся, отворачивая от света лицо. Ночной рубашкой ему служила старомодная мужская сорочка с некогда сатинированной грудью, мягкой теперь от множества стирок, заколотая у горла золотой брошью, с недавно обрезанными на уровне запястий рукавами. На другой подушке рядом с головой мальчика лежал игрушечный самолетик. Внезапно доктор Шуман наклонился и стал трясти мальчика за плечо. Самолетик съехал с подушки; не переставая трясти мальчика, доктор другой рукой смахнул игрушку на пол.
— Роджер, — сказал он, — проснись. Проснись, Роджер.
Мальчик проснулся; моргая, не шевелясь, он смотрел на склонившееся над ним мужское лицо.
— Лаверна, — позвал он. — Джек. Где Лаверна? Где это я?
— Лаверна ушла, — сказал доктор Шуман, все еще тряся мальчика, как будто он забыл приказать мышцам остановиться. — Ты дома, но Лаверна ушла. Ты понял меня? Ушла. Что, будешь плакать? А?
Мальчик смотрел на него, моргая, потом повернулся и провел рукой по другой подушке.
— Где мой новый? — спросил он. — Где мой самолет?
— Твой самолет, говоришь? — сказал доктор Шуман. — Твой самолет?
Он нагнулся, подобрал игрушку, подержал ее на уровне глаз, лицо его искривилось в гримасе карличьей ярости, и он на глазах у мальчика с размаху швырнул самолетик о стену, а затем, подбежав к нему, принялся топтать его в припадке слепой маниакальной злобы. Мальчик издал лишь один отрывистый звук; затем, приподнявшись на локте, молча, с глазами чуть расширенными словно бы от любопытства, и только, он смотрел, как
