всклокоченный старик в потрепанной одежде маниакально и смехотворно скачет над бесформенной и бесполезной массой желто-голубой жести. Потом мальчик увидел, как он остановился, наклонился, взял загубленную игрушку и, можно было подумать, попытался разорвать ее руками на части. Его жена, сидевшая в гостиной у печи, тоже слышала сквозь хлипкие стены его топот, тоже чувствовала, как трясется пол; потом услышала, как он идет по коридору — теперь быстрыми шагами. Маленькая увядшая женщина с увядшими глазами и тихим увядшим лицом, она сидела в душной комнате, где стояли полысевший диван, стулья из мореного дуба, вращающийся книжный шкаф из того же мореного дуба с аккуратными рядами потрепанных медицинских книг, с чьих переплетов давно уже сошла золотая краска тисненых названий, и стол, заваленный медицинскими журналами, поверх которых на нем лежали сейчас теплая кепка с наушниками, пара рукавиц и маленькая потертая черная сумка. Она не двигалась — просто сидела и смотрела на дверь, на входящего доктора Шумана, который протянул вперед одну руку; даже теперь она не шевельнулась, только молча смотрела на пачку денег.
— Они лежали в самолетике! — сказал он. — Ему даже пришлось спрятать от нее деньги!
— Нет, — сказала его жена. — Это она их от него спрятала.
— Нет! — завопил он. — Он от нее. Для мальчика. Разве женщина способна спрятать деньги или что-либо еще и потом по забывчивости оставить? И где, спрашивается, она могла раздобыть сто семьдесят пять долларов?
— Да, — сказала его жена, чьи увядшие глаза наполнились неизмеримым и неумолимым непрощением, — где она могла раздобыть сто семьдесят пять долларов, которые надо было прятать от них обоих в детской игрушке?
Он довольно долго на нее смотрел.
— А, — сказал он. Он тихо это сказал: — Да. Понимаю. — Потом закричал: — Но какая разница! Какая сейчас разница!
Он нагнулся, рывком распахнул дверцу печки и затем вновь ее захлопнул; сидевшая неподвижно, его жена не шевельнулась, даже когда поверх его склоненной фигуры увидела в дверном проеме глядящего на них мальчика в мужской рубашке, одной рукой прижимающего к груди раздавленное месиво игрушки, другой — ком своей одежды. Кепка уже была на нем. Доктор Шуман его не видел; он выпрямился у печи; это был, конечно, сквозняк из-за открывшейся и закрывшейся двери, но на миг почудилось, будто сами деньги, взвиваясь в небытие по печной трубе в языках огня, глухо и негромко взревели, в то время как доктор Шуман, выпрямившись, смотрел на жену сверху вниз.
— Это наш мальчик, — сказал он; потом прокричал: — Говорю тебе, это наш мальчик!
Тут он обмяк и мгновенно, хотя и безболезненно из-за мелкости телосложения, рухнул на колени подле ее стула и, уткнувшись головой в подол ее платья, заплакал.
Когда вечером в отдел городских новостей начали приходить сотрудники, один юный рассыльный заметил около стола репортера опрокинутую корзину для бумаг и поразительное количество зверски исчерканной и порванной бумаги, раскиданной рядом по полу. Рассыльный учился в выпускном классе школы и был, что называется, светлая голова; он был не только честолюбив, но и мечтателен. Он собрал с пола все листы, как целые, так и разорванные, выгреб всё из мусорной корзины и, сев за стол репортера, начал сортировать фрагменты, отбрасывать, сопоставлять и напоследок прибег к помощи клея; затем расширенными от волнения, восторга и, наконец, подлинного триумфа глазами он прочел то, что спас, чему вернул порядок и связность, — фразы, абзацы, являвшие собой, по его убеждению, не только новости, но и начатки литературы:
В четверг Роджер Шуман соревновался с четырьмя соперниками и победил. В субботу у него был только один соперник. Но соперником этим была сама Смерть, и Роджер Шуман потерпел поражение. И вот сегодня на крыльях рассвета над озером пролетел одинокий самолет и, сделав круг над местом, где Роджер Шуман получил Последнюю Финишную Отмашку, растворился в утренней заре, из которой он явился.
Так попрощались с летчиком двое друзей. Двое друзей, они же двое соперников, с которыми он честно боролся и которых опередил в одиноком небе, откуда он упал, бросили в воду скромный венок, отмечая место, где ныне незримо высится его Последний Пилон.
Здесь текст обрывался, но рассыльный не успокоился.
«Боже мой! — прошептал он. — Может быть, Хагуд разрешит мне окончить!» — уже двигаясь к столу, где теперь сидел Хагуд, чьего появления рассыльный не заметил. Хагуд только-только уселся; рассыльный, уже открыв рот, чуть помедлил у него за спиной. И тут он стал еще большим рабом изумления, чем обычно, потому что на столе у Хагуда, аккуратно придавленная пустой бутылкой из-под виски, лежала еще одна страница желтоватой бумаги, которую Хагуд и рассыльный прочли вместе:
В минувшую полночь поискам тела Роджера Шумана, воздушного гонщика, упавшего в озеро в субботу во второй половине дня, был положен конец полетом трехместного, с мотором примерно в восемьдесят лошадиных сил, биплана, который ухитрился сделать над водой круг и вернуться, не развалившись на куски, и вдобавок кинуть в озеро венок из цветов, упавший в воду приблизительно в трех четвертях мили от предполагаемого местонахождения тела Шумана, — ведь самолет вели асы бомбометания, которые никак не могли промахнуться мимо озера. Миссис Шуман с мужем и детьми отбыла в Огайо, где, как предполагается, их шестилетний сын неопределенно долго пробудет у деда и бабки по одной из линий и куда мы покорнейше просим переслать останки Роджера Шумана любого, кому удастся их отыскать.
А ниже свирепым карандашом было приписано:
Полагаю ты этого хотел сука такая а теперь я отправляюсь на Амбуаз-стрит слегка надраться, а ежели ты не знаешь где Амбуаз-стрит спроси своего сынка и он тебе скажет а ежели тебе невдомек что такое надраться езжай и глянь на меня да деньжат не забудь прихватить потому что я гуляю в кредит.
Перевод Л. Мотылев
ДИКИЕ ПАЛЬМЫ
ДИКИЕ ПАЛЬМЫ
Стук в дверь, робкий и в то же время настойчивый, повторился, и, пока доктор спускался по лестнице, луч фонарика пронизывал перед ним погруженный в темноту колодец лестницы и уходил дальше — в погруженный в темноту короб гостиной, куда вела лестница. Дом, хотя и двухэтажный, был прибрежным коттеджем и освещался керосиновыми лампами или одной лампой, которую его жена после ужина брала наверх. И доктор носил не пижаму, а ночную рубашку, что делал по той же причине, по которой курил трубку, к которой он
