Я верну Марса. Я, одолевшая самого Танатоса в свирепом урагане, — я ли не смогу вернуть себе любимого мужчину?!
И здесь я снова поняла, что поступаю правильно. Когда он звал меня с собой, я не могла ответить «да». Это бы было отступлением, позорным бегством. Я бы не простила себя, отступившую по чьей-то прихоти, не по собственной воле. Я должна была пройти свой путь до конца, и я его прошла: я победила всех. А затем я победила самое себя — высшая победа приходит тогда, когда человек, достигший заветной цели, обнаруживает в себе силы по доброй воле отказаться от нее и, более того, испытывает радость… подлинную радость душевого триумфа, а не тщеславное удовлетворение!
И риши снова будут мной довольны: им безразлично, кто у власти, но сильные небезразличны им.
Я вспомнила о риши в этот миг, в миг моего триумфа, и вдруг постигла тот парадоксальный способ, которому следуют хранители державы Фортуната. Душа державы — это наши души, сплетенные в великий организм; здоровы мы — здорово государство, больные мы — и государство слабо. Ересь — инфекция, пораженные ересью души — метастазы; податливые души — что глина для искусных мастеров; сильные души — сами мастера. Как это просто, мудро, справедливо: держава Фортуната будет сильной, пока сильны душой сыны и дочери державы.
Затем я обнаружила в своем мозгу еще с десяток веских оснований, почему мне следует, добившись власти, от нее отречься. Но эти основания, увы, грешили прагматизмом, а я хотела просто радоваться жизни, я не хотела ничего высчитывать, рассчитывать, взвешивать и перевешивать… все это, возможно, вернется — но сейчас я мечтала быть просто женщиной, красивой женщиной, которая переоткрыла свое счастье.
Божественный Виктор по-отечески лукаво улыбнулся мне и сказал:
— Ступайте в мир, прекрасная София. Ступайте — и поскорее возвращайтесь! Я верю, что когда-нибудь небесные владыки позволят мне, не моему преемнику, а мне, Виктору Фортунату, назначить вас первым министром…
Невольно я устремила взгляд на столик с золотым пергаментом. Повелитель перехватил мой взгляд и изрек:
— Я вот о чем подумал, благородная София: я столько издал за эти шестьдесят пять лет исключающих эдиктов для других, им несть числа, желавшим обойти закон, так почему бы самому Божественному Виктору хотя бы раз не обойти закон?..
***
Корнелий ожидал ее у красной кареты. Он увидел Софию издали. Она быстрым и уверенным шагом спускалась по широкой беломраморной лестнице. В зимнем солнечном свете ее прелестная фигурка казалась выточенной из червленого золотого самородка. Корнелий залюбовался ею. Он любовался — и с трепетом помышлял о том, что скоро, очень скоро, максимум час или два спустя, эта восхитительная, единственная в целом мире женщина будет принадлежать ему, Корнелию Марцеллину…
Он выиграл эту женщину у богов! Он был уверен: им стоит один раз соединиться, и ничто, никто уже не разлучит их.
На ее обворожительных карминных устах играла улыбка. Корнелий галантно поклонился и сказал:
— Дражайшая племянница, мне доставляет удовольствие первым принести вам поздравления…
София чмокнула его в щеку.
— Благодарю вас, дядюшка, вы сделали меня счастливой.
Польщенный Корнелий зарделся, задрожал всем телом и скромно заметил:
— Истинное счастье у нас с вами впереди. Я обещаю, вы не будете разочарованы…
Он осекся, потому что София приложила свою руку к его губам.
— Ни слова больше, дядя. Вы сделали меня счастливой тем, что открыли мне глаза. Иного счастья мне не нужно!
Корнелий изменился в лице.
— О, нет! Неужели вы посмеете нарушить княжескую клятву?!
София покачала головой.
— Я клятву не нарушу, дядя. Помните, что я пообещала вам? «Я буду вашей, — сказала я, — как только император утвердит меня первым министром». Так вот, милейший дядя, он меня не утвердил. Я отказалась! …Если бы вдруг здесь, у стен подпирающего небо Палатинского дворца, грянул гром, разверзлась твердь и этот грандиозный символ могущества Божественных Владык сорвался в дьявольскую бездну, — тогда бы князь Корнелий Марцеллин, вне всякого сомнения, ошеломился меньше.
Однако он поверил сразу, у него было чутье на правду…
— Вы совершенно непредсказуемы, — прошептал Корнелий. — Такой и надлежит быть истинной богине! Я думал, что я знаю вас, как самого себя… оказывается, совсем я вас не знаю! Вы целый мир, который только предстоит открыть, и… и горе мне, ибо я чувствую, что недостоин вас, София. Мы, люди, всуе называем вас богиней, но мы не понимаем, насколько это верно!
Она вздохнула и молвила с печалью в голосе:
— Я знаю, дядя, что своим категорическим отказом наношу вам смертную обиду. Вы будете мне страшно мстить. Это неизбежно! И я иду на это, ибо иначе… иначе я бы перестала быть самой собой!
С великим изумлением она узрела слезы, которые изливались из его чуть раскосых, сероватого отлива, узких глаз.
— Нет, милая София, — промолвил он сквозь слезы, — я вам не буду мстить! Как может смертный мстить богине?! Я преклоняюсь перед вами, я — ваш верный раб! Я буду ждать… ждать столько, сколько богам угодно будет… и вам, моя великая любовь! Нет, нет, постойте, не садитесь в карету! Прошу вас, возвратитесь к императору, примите назначение… вы его достойны! Никто за сотни лет не был достоин править больше!
— Дядя… я не могу, я поклялась вам…
Корнелий взмахнул рукой, не то отметая все свои сомнения и прошлые надежды, не то всего лишь отгоняя прочь назойливых гвардейцев, которые помышляли усадить их в красную карету…
— Я возвращаю вашу клятву, дорогая! Идите же обратно во дворец, примите назначение, станьте первым министром! Я ничего от вас не попрошу взамен, клянусь княжеской клятвой, идите же скорее, не заставляйте бога ждать!
Она погладила Корнелия по мокрой от слез щеке.
— Что вы, дядя… что вы такое говорите? Вы возвращаете мне мою клятву? Это вы или не вы?!
Он судорожно затряс головой.
— Не можете поверить негодяю, да, София? Я сам себе не верю… словно кто-то за меня вещает эти речи… Идите же скорее к императору!
Неистощимая страсть всколыхнулась в ее душе, и София Юстина сделала шаг к беломраморной лестнице. Один, другой, третий… Вдруг она обернулась. Корнелий Марцеллин стоял, прислонившись к дверце кареты, и массировал глаза ладонями. Этот детский жест снова заставил Софию изумиться. Ноги сами понесли ее обратно, к красной карете…
— Нет, дядя, я не смогу. Не может дважды в одну и ту же реку окунуться человек…
— Вы сможете! — пылко воскликнул он. — Божественный простит вас снова…
— Но я не прощу себя! Божественный будет ждать вас, дядя.
Корнелий непонимающе взглянул на нее. София пояснила:
— Мне больше нечем шантажировать Интелика. Я устраняюсь. Сенаторы и делегаты изберут первым министром вас, дядя. Вы этого достойны.
Вы именно тот человек, который сейчас нужен Амории — умелый, сильный и жестокий, циничный до предела, уверенный в себе. Если бы не я, если бы не ваша странная любовь ко мне, вернее, к моему образу, то вы давно бы стали управителем державы. Дерзайте, дядя, и боги да помогут вам!
— Но мне не нужен Квиринал такой ценой! — простонал он. — Хочу, чтобы первым министром стали вы, София. Или не дано мне в жизни совершить ни одного благородного поступка?
— Вы негодяй, разве забыли, у вас нет совести, и никогда вам не бывает стыдно, — горько усмехнулась она. — Зачем вам, негодяю, благородные поступки совершать?
— Может быть, тогда вы меня полюбите…
— Поедемте в Сенат, дядя, и займемся делом. Страна не может жить без первого министра.
Удивительная догадка вдруг мелькнула в мозгу Корнелия и потрясла его. София не могла внезапно измениться. И даже император не мог в одно мгновение изменить ее. Тем более не мог столь страшно — страшно, фатально для себя — ошибиться в ней он, Корнелий. Тут было другое…
— Значит, это правда, — прошептал Корнелий. — Вы поклялись…
Мне следовало догадаться сразу!
— О чем вы, дядя? — изумилась София.
— Вы не хотите это делать сами. Вы жаждете, чтобы это сделал я.
— Что, дядя, что?!
— Я это сделаю, не сомневайтесь. Я уничтожу вашего обидчика, я уничтожу все воспоминания о нем! И ваши руки останутся чисты. Признайтесь же, вы этого хотите?!
София Юстина молчала и неотрывно смотрела в лицо Корнелию Марцеллину. Сперва ей показалось, что он имеет в виду Андрея Интелика — но затем она вдруг осознала, что этот жалкий говорун, ныне притихший, развенчанный, освистанный, неинтересен ни ему, ни ей; так поняла она, что дядя говорит о Варге, неукрощенном вепре из Нарбоннии, и это внезапное открытие потрясло и ужаснуло ее, она ощутило страстное желание вернуться во дворец, припасть к стопам земного бога и умолять его…
