— Я сделаю так, как только получу хоть самое туманное и неопределенное приглашение.
— Нет. Извини, что я даю тебе советы, но тебе нельзя ожидать приглашения. Я полагаю, что ты будешь принят доброжелательно. И твой корабль — тоже. Кархид за последние полгода пережил сильное унижение. Ты даешь Аргавену шанс отыграться. Я думаю, что он этим шансом воспользуется.
— Очень хорошо, но ты тем временем…
— Я — Эстравен-изменник. И не имею с тобой ничего общего.
— Первоначально.
— Ну первоначально, — согласился он.
— Сможешь ли ты где-нибудь укрыться, если поначалу тебе будет угрожать какая-нибудь опасность?
— Да, конечно.
Ужин был готов, и это мероприятие заняло все наше внимание. Прием пищи стал таким серьезным и всепоглощающим занятием, что мы никогда не разговаривали во время еды; табу это действовало в своей полной и наверняка первобытной форме — ни слова, пока не будет съедена последняя крошка.
— Ну что ж, я надеюсь, что предвидел все правильно, — сказал он, когда мы поели. — И… что ты простишь меня.
— Прощу то, что ты мне дал совет? — спросил я, потому что начал наконец понимать некоторые вещи, кое-что. — Ну, конечно, Терем, как ты можешь в этом сомневаться! Ты ведь знаешь, что у меня нет шифгреттора, от которого мне пришлось бы отказаться. — Это рассмешило его на мгновение, но он тут же снова помрачнел.
— Почему, — спросил он через минуту, — почему ты прибыл сюда в одиночку, почему тебя послали сюда одного? Теперь все будет зависеть от того, прилетит ли твой корабль или нет. Почему и тебе, и нам все так трудно дается?
— Таков обычай в Экумене, и он вполне обоснован. Хотя, честно говоря, я начинаю сомневаться в том, что когда-нибудь действительно достаточно хорошо понимал эту обоснованность. Я полагал, что из-за вас, имея в виду вашу реакцию на появление чужака, я должен появиться на вашей планете один, так явно один, совершенно безоружный, не представляющий никакой опасности, не способный повлиять на равновесие сил. Не инвазия, не вторжение, просто посланец, вестник. Но в этом есть и нечто большее. В одиночку я не в состоянии изменить ваш мир, но могу сам измениться под его воздействием. Будучи один, я должен не только говорить, но и слушать. Контакт, который в конце концов будет достигнут, если мне это удастся, не будет исключительно политическим, безличным. Он будет индивидуальный, личностный, будет чем-то меньшим, но и в то же время чем-то большим, нежели политический конфликт. Не «мы» и «оно», не «я» и «это», а «я» и «ты». Узы не политические и прагматические, но мистические, духовные. В определенном смысле Экумен является не политическим организмом, а мистическим. И он считает, что начало взаимоотношений, их характер необыкновенно важны. Начало — и средства. Доктрина Экумена полностью противоположна принципу «цель оправдывает средства». Потому-то он и действует медленно, не спеша и методы его тонки и деликатны, но они так же странны и рискованны, точно так же, как действует эволюция, с которой она в определенном смысле берет пример, — эволюция служит ей образцом… Поэтому я был послан один. В ваших интересах? В моих? Не знаю. Да, конечно, это усложнило мою задачу. Но с таким же успехом я мог бы спросить тебя: почему вам никогда не приходило в голову построить летательный аппарат? Один-единственный самолет, провезенный контрабандой, избавил бы нас с тобой от очень многих трудностей!
— Какому же здравомыслящему человеку могло прийти в голову, что можно летать? — сердито спросил Эстравен. Это был вполне разумный ответ, прозвучавший на планете, где нет существ летающих, где нет существ крылатых и даже ангелы Святой Иерархии Йомеш не летают, а просто опускаются бескрыло на землю, как хлопья снега или как уносимые ветром семена в этом мире, где нет цветов.
В середине месяца ниммер, после периода сильных ветров и больших морозов, установилась хорошая погода, которая держалась много дней подряд. Если и были бури, то далеко от нас, на юге, там, внизу, а здесь, в сердце зимы, было пасмурно и почти безветренно. Вначале пелена туч была тонкой и воздух был наполнен ровным, рассеянным солнечным светом, отраженным тучами и снегом, — сверху и снизу. За одну ночь погода испортилась. Всякий свет исчез, не осталось ничего. Мы вышли из палатки в пустоту, в ничто. Санки и палатка были, Эстравен стоял рядом со мной, но ни он, ни я не отбрасывали тени. Тусклый рассеянный свет наполнял пространство. Когда мы ступали по скрипящему снегу, следов не было видно из-за отсутствия тени. Мы шли, как призраки, не оставляя следов. Санки, палатка, он, я — и ничего больше. Абсолютно ничего. Не было солнца, неба, горизонта, мира. Была только светло-серая пустота, в которой мы были как бы взвешены. Иллюзия была настолько полной, что мне с трудом удавалось удерживать равновесие. Специальный орган в моем внутреннем ухе, предназначенный для определения положения тела в пространстве, приученный к тому, что информация эта подтверждается зрительными ощущениями, перестал это подтверждение получать. Я будто ослеп. Это было невыносимо, когда мы укладывались, но идти в этих условиях, когда перед тобой пустота, — ничего, на что можно было бы смотреть, ничего на чем мог бы остановиться взгляд… Вначале это просто раздражало, потом стало невыносимым. Мы шли на лыжах по хорошему фирну, без застругов, очень плотному, во всяком случае, первые два километра. Мы должны были идти в хорошем темпе. Однако мы двигались все медленней и медленней, отыскивая дорогу на ощупь, хотя ничто не скрывало ее от нас, и нужно было усилием воли заставлять себя идти в нормальном темпе. Любая, даже самая незначительная неровность поверхности, вызывала шок, как появление на лестнице, по которой поднимаешься в темноте, ступеньки, которой не ожидаешь, или при спуске — отсутствие такой ожидаемой ступеньки. Мы совершенно не были готовы к появлению этих неровностей, потому что отсутствовала тень, позволяющая их обнаруживать. С открытыми глазами мы двигались, как слепые. Так продолжалось день за днем, и мы начали сокращать дневные переходы, потому что уже в середине дня мы обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я начал тосковать по идущему снегу, по метели, по чему угодно, но каждое утро мы выходили из палатки в белесую пустоту, в то, что Эстравен называл «бестенье».
В день одорни ниммер, шестьдесят первый день нашего путешествия, где-то около полудня, эта лишенная всякой определенности слепая пустота вокруг нас заколыхалась и поплыла. Я решил, что это очередной обман зрения, и не стал обращать внимания на неопределенные и неясные движения воздуха, пока вдруг не увидел слабое свечение маленького, бледного солнца над головой. А ниже, прямо перед нами, я увидел гигантскую черную массу, громоздящуюся перед нами в пустоту. Черные щупальца извивались и тянулись вверх. Я остановился как вкопанный, решительно развернув Эстравена на его лыжах, потому что мы были оба впряжены в санки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
