На ужин Эстравен выдал нам полные порции. При таких порциях нам хватило бы еды только на семь дней.
— Колесо все вращается, — сказал он спокойно. — Чтобы хорошо идти, нам надо хорошо есть.
— Ешьте, пейте и веселитесь! — сказал я. Сытость меня опьянила. Я засмеялся так, будто сказал что-то очень смешное. — Все сразу, все вместе — еда-питье-веселье. Не бывает веселья без еды, странно, правда? — Мне это показалось таким же откровением, как нарисованный мною круг «инь-ян», но ненадолго. Что-то в выражении лица Эстравена привлекло мое внимание. Потом внезапно мне захотелось расплакаться, но я сдержался. Эстравен был физически слабее меня, и расплакаться было бы просто непорядочно с моей стороны — это могло бы и его спровоцировать к слезам. А он уже спал. Заснул сидя, с миской на коленях. Это уже было вообще ни на что не похоже — такой непорядок. Но идея в целом была неплохая: спать!
На следующее утро мы проснулись довольно поздно, съели удвоенную порцию на завтрак, впряглись и потащили наши более легкие санки на край света.
За краем света, которым оказалась крутая красно-белая осыпь, в неярком полуденном свете лежало замерзшее море. Это был залив Гутен, скованный льдом от одного берега до другого и от Кархида до самого северного полюса.
Спуск вниз, к морю, через острые края, сбросы и борозды ледника, втиснувшегося меж Красными Взгорьями, заняли у нас всю вторую половину этого дня и весь следующий день. В этот второй день мы оставили санки и погрузили все, что у нас осталось, в рюкзаки. Палатка заняла полностью один рюкзак, все остальное уместилось во втором. Еда была разделена поровну, всего получилось около десяти килограммов на человека. Я добавил к своей ноше печурку, и все еще не набралось и пятнадцати килограммов. Все-таки приятно было освободиться от вечно застревающих в камнях и расщелинах санок, которые непрерывно приходилось тащить, толкать и выдергивать, о чем я и сказал Эстравену. Он оглянулся на санки, такие маленькие и ненужные среди бескрайней осыпи из обломков льда и красных камней.
— Они нам хорошо послужили, — сказал он. Его доброжелательное отношение в равной мере распространилось и на вещи — надежные, терпеливые, выносливые вещи, которыми мы пользовались, к которым привыкли и которые облегчали нашу жизнь. Ему было жаль эти брошенные санки.
Вечером этого дня, семьдесят пятого дня нашего путешествия, после проведенных на ледовом плоскогорье пятидесяти одного дня, в день хархахад аннер, мы спустились со Льда Гобрин на морской лед залива Гутен. И снова мы шли долго, до самых сумерек. Воздух был очень холодным, но чистым и спокойным, а достаточно ровная поверхность льда и отсутствие санок способствовали быстрому бегу наших лыж. Когда мы разбили лагерь в этот вечер, странно было перед сном думать о том, что теперь под нами находится не полуторакилометровая толща льда, а тонкий слой его, толщиной всего в несколько десятков сантиметров, под которым уже не скалы, а соленая морская вода. Но мы не тратили время на размышления. Мы поужинали и уснули.
Утром снова был погожий день, правда, очень холодный, — 40 градусов на рассвете. На юге виднелся берег, тут и там вздувшийся языками ледника, протянувшийся почти по прямой линии на юг. Вначале мы шли, придерживаясь направления береговой линии. И вначале нам помогал идти попутный северный ветер, пока мы не добрались до устья долины между высокими оранжевыми холмами. Из этого ущелья дул такой сильный ветер, что первый же его порыв свалил нас с ног. Мы сбежали от него, уйдя восточнее, на гладкий морской лед, пока не добрались до места, где мы уже могли удержаться на ногах, потому что сила порывов ветра здесь ослабела.
— Ледник Гобрин изверг нас из уст своих, — сказал я.
На следующий день стало заметно, что береговая линия сворачивает на восток. Справа от нас был Оргорейн, но вот эта голубая дуга прямо перед нами — это уже был Кархид.
В этот день мы использовали последние крошки орша и остатки ростков кадика. У нас осталось по килограмму гичи-мичи и по несколько ложек сахара.
С сожалением констатирую, что не в состоянии достаточно точно описать эти последние дни нашего путешествия, потому что их я не запомнил. Голод может обострить перцепцию, восприятие окружающего мира, только не в сочетании с крайней степенью истощения. Я полагаю, что все мои чувства — и зрение, и слух, и осязание, и все остальное — были в значительной степени подавлены и заторможены. Я помню, что у меня были голодные судороги, но не припоминаю, чтобы мне это причиняло какие-то страдания. Если я что-нибудь и чувствовал, то это было смутное ощущение освобождения, преодоления какого-то порога, ощущение радости. И еще ощущение чудовищной сонливости. Мы дошли до суши на двенадцатый день, посте аннер, и по замерзшему берегу взобрались на каменистую заснеженную пустошь побережья залива Путен.
Мы были в Кархиде. Мы достигли нашей цели. Немногого недостало, чтобы наши движения оказались бессмысленными, потому что рюкзаки наши были совершенно пусты. В ознаменование нашего прибытия мы выпили горячей воды. На следующее утро мы проснулись и отправились искать какую-нибудь дорогу, какое-нибудь жилье. Район этот безлюдный, и у нас не было его карты. Если там и были какие-нибудь дороги, то сейчас они были скрыты под полутора-, двухметровым слоем снега, и мы, не зная их расположения, могли миновать их. Не было никаких признаков возделываемой земли. В этот день мы шли наугад куда-то в юго-западном направлении. Вечером следующего дня, когда мы увидели на склоне далекого холма огонек, свет которого пробивался сквозь мрак и редкий снег, ни один из нас долго не мог ничего сказать.
Наконец мой товарищ прохрипел:
— Это свет?
Было уже совсем темно, когда на плохо слушающихся ногах мы вошли в кархидскую деревушку, представляющую собой одну-единственную улицу между темными домами с высокими крышами, с утоптанным снегом, поверхность которого находилась на уровне зимних дверей. Мы стояли перед постоялым двором, из узких окон которого светящимися конусами, снопами падал желтый свет, который мы и заметили с далекого холма. Мы открыли дверь и вошли.
Был одсордни аннер, восемьдесят первый день нашего путешествия. Мы опаздывали на одиннадцать дней, по сравнению с планом, который наметил Эстравен. Запас продовольствия он оценил точно: в лучшем случае его должно было хватить на семьдесят восемь дней. Мы прошли тысячу триста километров согласно счетчику на санках, да еще то, что мы прошли без санок. Много времени было потрачено зря на бесплодное кружение, и если бы нам действительно надо было пройти тысячу триста километров, то мы никогда не достигли бы своей цели; если бы у нас была точная карта, мы убедились бы, что расстояние от фермы Пулефен до этой деревушки составляет неполные тысяча сто километров. Все эти километры и дни в безлюдной и безмолвной пустоте, где только скалы, лед, небо и тишина; и восемьдесят один день — ничего, кроме нас двоих.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
